— Не-а.
— Это что — шантаж?
— А понимай как хочешь. Мне деньги нужны, понимаешь? Я, например, у него взаймы брала, а он у чужих людей одалживался. Он пьющий, у него ничего нет.
— Так зачем же ты тогда к нему едешь? — выпалил я в отчаянии.
Ксения посмотрела на меня, как на ненормального.
— А для чего вообще к родному отцу едут? Тоже мог бы своими вывернутыми мозгами понять. Он ведь мне отец.
Я растерянно молчал, все это было не по мне, не для меня. И зачем я только с ней связался? Лучше бы меня сразу профессионалы ограбили, и мороки было бы меньше а с этой я просто не знал, как говорить.
— Ох, Ксения!
— Что, не нравлюсь? А я обыкновенный человек, я за существование свое борюсь, как ты не понимаешь! Думаешь, я такая дрянь? Да нет, просто так обстоятельства сложились, теперь вылезать надо. Может, и нехорошо, но другого-то выхода у меня нет, разве не понятно? Ведь не помрешь же ты из-за этого, правда? А для меня жизнь… Мне только подняться. Я, может, и сейчас еще не всю правду сказала, я вообще люблю врать, но только ты меня не бойся, ты парень хороший, тебе от меня вреда не будет. Может быть, я тебе потом даже и деньги отдам, вот увидишь…
Ну что тут было говорить? Я только с досады махнул рукой.
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
Серафима жила в двух остановках от университета, но я решил от метро пройтись пешком. В руках у меня было три великолепных нарцисса с желтыми восковыми раструбами в серединках и слабым, словно ленивым, запахом. День после дождя опять был сияющий, и настроение мое, вопреки всему, было отличным. Дом я нашел легко, по трем красным телефонным будкам на углу. В глубоком дворе, где когда-то, видно, не мудрствуя лукаво, жильцы натыкали под окнами тополевых прутиков, чтобы скорее была зелень, теперь вырос высокий сумрачный лес. Даже сегодняшнее солнце с трудом пробивалось через частые стволы на узенькие асфальтовые дорожки. Тополя уже начинали пылить, и на кустах и заборах висели неряшливые серые лохмы. Не очень-то веселый это был двор, но я не внял предостережениям природы и смело открыл скрипучую дверь подъезда. Серафима жила на первом этаже, она сама открыла мне, и я с изумлением увидел, какая она стала старенькая. Двигалась она с трудом на слишком высоком для нее костыле, но все равно она потянулась и поцеловала меня в щеку.
— Ты у нас совсем взрослый стал, Жорик!
Некрасивое лицо ее с вдавленным узким лбом и выпирающими вперед зубами светилось радостью и оживлением, словно это не она вчера запугивала меня своей таинственной мрачностью.
— Ну рассказывай, рассказывай, как живешь, сейчас я чаем тебя напою.
— Не надо чаю, я же только что завтракал.
Я не спеша оглядывался вокруг, невольно стараясь оттянуть начало малоприятного разговора. Комнатка была темная, убогая, но чистенькая, на свежей скатерти стояла вазочка с покупным печеньем, приготовленным для меня, на стенах висело несколько мутных фотографий под стеклом в металлических окантовочках, уютно урчал старенький холодильник. Стояла полуденная вязкая тишина, от которой тянуло в сон, хотелось сидеть, молчать и не шевелиться. И смутно вспомнилось мне, что в этой комнате я когда-то уже был, давным-давно, спал на этой высокой железной кровати, сидел за этим круглым колченогим столиком, положив локти на скатерть и едва доставая до него подбородком. Когда это было? Или все это приснилось мне во сне? Я с трудом стряхнул с себя оцепенение и взглянул на Серафиму. Она все так же радостно улыбалась мне.
— Ну, вспомнил все? — спросила она неожиданно. — Это тебе не показалось, ты и правда бывал здесь в детстве и ночевать у меня оставался, помнишь? А потом мама твоя больше не разрешила, говорила, вырос ты, ни к чему бередить душу.
— В каком смысле, я не понимаю…
— Ну в том смысле, чтобы про отца не спрашивал.
— У вас?
— А то у кого же? — она гордо улыбнулась, разом показав свои длинные, нацеленные на меня зубы. — Я ведь твоя тетка, Жорик, Сашина родная сестра. Ну чего ты так на меня смотришь? Ты ведь просто на материно отчество записан, сколько она на это сил положила! А на самом деле по отцу ты Александрович и назван Георгием в честь деда. Это все она тебя Жорой звать не велела, хотела, чтобы ты Юра был. А я тебя Юрой никогда ее звала и не буду. Я, Жорик, всегда за правду, раз Жора, так уж Жора, и нечего тут. Конечно, я ей не мешала, хотела тебя морочить — ее право, я не вмешивалась. А меня врать не заставишь, уж как хочешь.
Ну вот, наконец-то это и случилось, что-то, чего я ждал каждый день всю свою жизнь и во что уже почти перестал верить. Я был не один такой с прочерком в паспорте, записанный на материнское отчество и фамилию. Разве я всего этого не знал, не мучился этим, не старался что-то понять, узнать? Старался, конечно, но робко, безвольно, пассивно, и я прекрасно знаю почему. Потому что мой отец был плохой человек, потому что он нам с матерью был не нужен. Под руководством Марго я с детства затвердил этот тезис как молитву. И все-таки подсознательно я всегда ждал — вот однажды это случится, и я встречусь с отцом, живым или мертвым, не в этом дело… Главное — я узнаю его.