— Серафима Георгиевна!
— Да чего уж там, теперь зови меня тетя Сима…
Я молчал в растерянности, не выговаривались у меня такие слова, даже мать всегда предпочитал звать Марго, хоть она и сердилась на меня ужасно за это королевское имя, и вслух я ее называл игриво «мать», боялся я, всегда боялся семейных нежностей, у каждого человека свои чудачества, у меня вот такое, разве это не понятно? А уж дурацкое слово «тетя» прямо-таки застревало у меня в горле.
— Вот так та-ак, тетушка, вот это вы меня развеселили…
— Что — не нравлюсь тебе?
— Вы-то? Вы-то замечательная тетушка, если б только в этом было дело…
— А в чем еще-то дело? Давай поговорим…
Но я не знал, с чего, как начинать. Какой он был, мой отец, худой или толстый, раздражительный или ласковый, высокий, маленький, умный, болтливый, — я не знал о нем ничего. Я не знал, кем он работал, был ли талантлив, удачлив, я никогда не видел даже самой захудалой его фотографии. Так решила Марго, и я подчинялся этому всю жизнь бездумно и послушно, я гнал от себя грешные мысли об отце, потому что согласился с Марго — они крамольны, и вот теперь я был совершенно безоружен перед маленькой хромой старушенцией, которая с нескрываемым любопытством во все глаза смотрела на меня. И опять она угадала мои мысли:
— Неужели даже фотографии не видел? Тогда иди сюда, не бойся.
Она подманивала меня к мутным серым образам, развешанным по стенам, она говорила со мной, как с маленьким, и я чувствовал себя маленьким, испуганным, беспомощным, слепым. Я сделал шаг и напряг зрение. Первое впечатление было разочаровывающим и успокаивающим одновременно. Он был обыкновенный, мой отец, лицо крупное и крепкое, нос и губы тонковаты, с зубами, слава богу, все в порядке, очков он не носил (в кого это, интересно, я удался?). Глаза его смотрели немного в сторону, небольшие, равнодушные, наверное, ему скучно было сниматься, ведь он не знал, что через много-много лет я буду разгадывать и судить его по этому расплывчатому отпечатку. А впрочем, он выглядел именно так, как должен выглядеть давно умерший человек, снятый на фотографии молодым. Потом я часто возвращался к этому первому впечатлению и все не мог понять, правда ли, что и тогда отец уже показался мне смутно знакомым, действительно ли я помнил его с раннего младенчества или просто так стремительно привык потом к родному лицу? Сейчас это уже невозможно вспомнить, а тогда я стоял перед Симой дурак дураком и не мог вымолвить ни слова. И снова она удивительным образом пришла мне на помощь.
— Ну вот что, милый друг, дела у нас с тобой долгие, чаем тут не обойдешься, — сказала она ворчливо и деловито одновременно, — сбегал бы в магазин, я-то сама не хожу через дорогу…
И я мигом оказался на воле с потертой дерматиновой сумкой в руках и трешницей. Тут, во дворе, тоже оказались новости, дождь в порядке разнообразия решил припустить днем, в тополевом лесу шумело, как в настоящем, на дорожках взбухали и лопались пузыри. Надо было попросить зонт, но возвращаться назад не хотелось, и я запрыгал прямо по струящимся потокам, подняв ворот рубашки, ежась и поминутно протирая очки. Впрочем, у красных телефонных будок ежиться и прыгать уже не имело смысла, я промок насквозь, но было тепло, от асфальта подымался пар, деревья блестели, вздрагивая листвой под ударами крупных капель, и я пошел не спеша, пытаясь привыкнуть к тому огромному и новому, что вдруг свалилось на меня — у меня теперь был отец. Образ его стоял передо мной неотрывно, пока я покупал в гастрономе жирную ногастую курицу, масло, теплый хлеб, сардины, бутылку сладкого вина, шоколад, напиток «Байкал». Трешницу я не трогал, суетился по магазину и думал медленно и неповоротливо, не думал даже, а рассматривал, поворачивал перед собой одну-единственную тупую, как у первобытного человека, мысль — у меня есть отец. Какое имеет значение, что он давно умер, он у меня есть, с крупным мужским лицом, тонким носом и маленькими скучливыми глазами. Интересно, курил ли он и какого цвета у него были волосы. По фотографии ведь это невозможно, понять, как же это я не спросил! И тут только я сообразил, что пока еще вообще не задал Симе ни одного вопроса, ни одного! Хорош же я, однако. Похоже, здорово меня шарахнуло, если уж я так растерялся. И я заторопился назад, в маленькую темную комнатку так, словно бежал домой к папе. Едва закрыв за собой дверь, я крикнул, сам содрогнувшись от своего возбужденного противного голоса: