— Бедный ребенок! И не стыдно тебе выговаривать это? В твоем возрасте! Да ты давно обязан был быть мне опорой, взрослым, надежным человеком! А ты? Даже жениться и то не сумел. Да, я не одобряла твоих увлечений, но что это были за увлечения, ты только вспомни!
— Я вспомнил, ты права, ничего я не потерял, это были не те женщины, и не о ком мне особенно жалеть. Но признайся, тебе это тоже было на руку, правда? Тогда ты не обвиняла меня в инфантилизме, сегодня я услышал это от тебя впервые, теперь, когда начал наконец взрослеть. Вот и слава богу, мама, хоть в этом-то мы с тобой сошлись, взрослеть было давно пора. Кстати, я уже нашел себе и невесту, осенью женюсь. Наверное, я перееду к жене, все упростится.
— Кто же она, если я достойна знать?
— Это Лилька, мама, Лилька, которая известна тебе сто лет.
— Так. И что же вдруг за озарение на тебя сошло? Такая серенькая девушка…
Я засмеялся:
— Не выйдет, мама, поздно, теперь это уже не пройдет, я больше никому не позволю руководить моими чувствами и поступками.
— Какая смелость! Неужели ты думаешь, Юра, что, нахамив матери, становишься более мужественным?
— Я не хамил тебе, мама. Да и вообще, извини меня, при чем здесь ты? Ведь это я женюсь, я. И вообще, будь поосторожней в характеристиках. Валентин очень правильно сказал мне: то, над чем человек однажды посмеялся, навсегда погибло в его душе, это уже нельзя спасти. Стоит ли выпускать на волю слова, о которых потом пожалеешь?
— А что мне еще остается? Я столько всего услышала сегодня, что, кажется, мне уже нечего терять. Кстати, Валентин — это сын той женщины?
— Да, это мой брат, мы часто видимся.
— Какой же ты стал нетребовательный в дружбе.
— О чем ты, мама? Он умница и оригинал…
— По-моему, он портной в каком-то ателье, хорошо зарабатывает.
— Мама!
— Что?
— Я никогда не знал, что ты такая!
— Какая же?
— Я не хочу говорить, не хочу, не хочу, хватит! Как хорошо, что я завтра уезжаю. Да что же это такое делается с нами мама?
— Помнишь пьесу Пристли «Опасный поворот»? Там тоже говорится о том, что правда не всегда полезна, иногда она все разрушает вокруг.
— Но это же чистая софистика, мама. Все вокруг разрушают ложь и тайные пакости, а правда только выявляет эти разрушения, неужели ты этого не понимаешь?
— Нет, я этого не понимаю. Я устала, Юра, извини, мне еще надо приготовиться на завтра, такой тяжелый день…
— И это все, на этом мы расстанемся?
— Так будет лучше, сынок. Ты уедешь, еще раз обо всем хорошенько подумаешь. Может быть, что-то откроется тебе совсем в другом свете. Эта Лиля… я не знаю, прав ли ты, подумай, пока не поздно…
Я не верил своим ушам, она стояла на своем, стояла и вовсе не думала сдаваться. После всего, что было сказано! Какая же сила моя Марго и какая я перед ней суетливая мелочь! Нет, больше так не должно быть, мне надо собрать себя воедино, что-то главное в себе определить, чтобы стать такой же твердой скалой, как и она. Нет, не в смысле упрямства, конечно, а в смысле цельности, единства личности, уверенности в том, чего достиг такими тяжкими усилиями. Смогу ли я?
И тут я почувствовал, что больше не в силах находиться дома, мне надо уйти хоть куда-нибудь, отдышаться, подвигаться, хотя бы съездить на автовокзал и взять билет на завтра.
На улице было неожиданно свежо, жара совершенно спала. Высокое вечернее небо на западе было словно устелено мелкими серебристыми светящимися перышками, и ветер дул ровный, живой, ощутимый всей кожей, от него было легко и радостно дышать. Я шел по любимому своему, родному и вечно непостижимому городу, непостижимому, как все большое, настоящее в мире, как человеческая душа и человеческие судьбы. Люди текли мне навстречу, мелькали лица, яркие пятна одежды, улыбки, обрывки разговоров, музыки, запахов, смеха. Только в метро я успокоился, здесь все было привычно, обычно: холодный свет, влажная прохлада, длинный знакомый звук подходящих и отходящих поездов. На автовокзале кипела толпа, на скамейках спали, торопились куда-то женщины с кучей детей и чемоданов, таинственно мерцая огнями, подходили и уходили автобусы, у касс змеилась бесконечная очередь. Мне самому было странно произносить название какого-то далекого незнакомого села, но билет я все-таки взял.
Когда я вернулся домой, Марго еще не спала, читала, лежа на спине, аккуратная, спокойная, розовый светильничек ярко высвечивал ее сосредоточенное лицо, пальцы рук, держащие книгу, очки на носу, — тайна из тайн. Я тоже разделся, лег, нажал кнопочку, и мой плафон тоже мгновенно наполнился и хлынул на меня желтым слепящим потоком. Что-то мешало мне, я пощупал, на подушке лежали сложенные вдвое листки. Письмо? И тут же Марго отложила книгу, аккуратно опустила на тумбочку очки, повернулась на бок и погасила свет.