— Это было прекрасно! Но кто в наше просвещенное время так уж стремится к абсолюту? Разве что одни ученые-теоретики. Вот из кого бы вам вербовать паству. А вот местные жители… вряд ли они вас поймут.
— И не надо, они мне верят и так. Теология творилась для людей книжных. А для вас, неверующих, она может послужить просто толчком, чтобы не коснели в своей самоуспокоенности. Ученому очень важно понимать, что в мире может существовать и другая, незнакомая ему точка отсчета. Только представьте себе, а вдруг вы ошиблись где-то в самом начале, в самой первой своей посылке. Я даже не говорю о существовании Бога, пусть просто в понимании пространства или времени, а вы уперлись и идете дальше и строите свои теории на песке, над бездной. В сущности, ведь начальная посылка недоказуема, она — аксиома, вы тоже просто верите, что правы, вот и все.
— Но для нас критерий истины — практика. Раз летают ракеты, синтезируются белки, лечатся болезни — значит, посылка была правильной.
Иван Степанович засмеялся:
— Ну, это не доказательство! А может быть, вам просто Бог помогает? Да сколько было примеров тому, что, зная всего лишь крошечный, ничтожный кусочек истины, люди уже добивались практических результатов, когда еще в незапамятные времена плавили сталь и медь, строили дворцы и лечили тоже. Что-то лучше, что-то хуже, чем сейчас. Что же это доказывает? Ведь знаний прибавилось куда больше против конечных успехов. Нет, нет, молодой человек! Философия наука серьезная, куда серьезнее, чем вы привыкли думать. Вам бы всем ее подучить, ведь слабы?
— Слабы.
— Вот в том и дело. А я постоянно, знаете ли, совершенствуюсь, нельзя останавливаться, а то ослабнешь духом за постоянными заботами. У нас ведь тоже, знаете, труды, труды. Вот ограду воздвигли, а то раньше стояли, как нищие, на семи ветрах. Теперь алтарь реставрирую. Я вам завтра покажу. Такая красота! И тут наши дороги сходятся. Разве можно такую жемчужину не беречь? Это бы обыкновенное преступление было, вот я и делаю, что на меня Господь возложил. Да и семью содержать тоже нужны силы немалые, у нас ведь с матушкой шестеро, и каждого надо на ноги поставить и поперек его жизни не встать. Мы своих детей не неволим, каждый выбирает свой путь.
— Ну, а пошел кто-нибудь по вашим стопам?
— Нет, не пошел, — Иван Степанович опустил свою кудлатую красивую голову, тяжело покачал ею. — Не знаю, не знаю почему. А может быть, слабы, может быть, просто боятся идти против потока?
Теперь моя была очередь смеяться, но я сдержался, пытаясь встать на его позицию и точку зрения. И не мог, не мог. Его жизнь уходила в прошлое, я не понимал ее, не находил ей места в сегодняшнем мире, даже если принять всю чистоту его намерений. Разве что призван он будоражить наше сознание, то, о чем мы говорили сейчас?
Антонина Семеновна внесла горячее — румяную курицу на толстом фаянсовом блюде. Но есть я уже не мог, просто никаких сил больше не было. Я посмотрел на Бориса. Нет, не слушал он наш разговор, сидел задумавшись, глаза опущены, незнакомая бродячая улыбка на лице. Конечно, все вокруг ему родное, привычное, и разговоры эти тоже, а вот то, что в нем самом происходит сейчас, куда для него важнее. Что же это делают с нами женщины! Неужели и со мной так будет? Нет, у нас все будет иначе, совсем по-другому, по-своему.