— Как странно. Выходит, я никогда тебя раньше не знал, Борька.
— Знал ты меня, только с другой стороны. Но я ведь и с этой такой же, частное мнение по частному вопросу. Просто наша жизнь такая уж рациональная, что в голову не приходит присматриваться к людям. Зачем?
— А ты, Лилька, тебе это не странно все, не дико?
— Я же говорила тебе, я долго к Боре привыкала. А когда поняла, мне так интересно, так светло стало жить, так много всего прибавилось. Раньше я одной собой жила и своими заботами, а теперь словно на гору поднялась, мне нравится смотреть широко, я такая счастливая…
— А по-моему, вы оба сумасшедшие. Романтики зарвавшиеся. Жизнь вас еще не ломала.
— А мы не боимся, пусть ломает, все равно вдвоем легче. Мы работать будем, Гоша, еще больше, чем раньше, и еще лучше, потому что мы внутри счастливые. А потом, нам ни чинов, ни званий не надо, ни престижного барахла, ни поездок за границу. Потому что у нас все уже есть, свое, внутри нас. Понимаешь? Мы счастливы тем, что имеем.
Опять это «мы». Конечно, мне было его не одолеть. Но сам-то с собой не очень я принимал всерьез все эти восторженные, на дамский манер, разговоры. Надолго ли хватит этого их любовного задыха? А потом начнутся будни, неприятности, заботы. А честолюбие, а политика, а карьера, а деньги, в конце концов? Нет, не верил я во всю эту идиллию в старорусском стиле. Тоже мне русисты-лапотники, отечественные наши «зеленые»! Не выйдет у них ничего, смешно это в наше время, смешно. ЭВМ в детских садах скоро вводить начнут, а они — про народные приметы, поэзия прошлого их волнует. А на деле? А на деле просто некуда Борьке деваться, любит он своего отца, вот и защищает в своих глазах, выкручивается. Но что я мог ему на это сказать? Раньше мог бы, но сейчас, когда сам испил из чаши не выбранного мною, нового, многозначного родства, сейчас я уже не мог сказать ему ничего. Я не то чтобы понимал его, скорее — жалел. И Лильку жалел. Как она попала во всю эту нелепицу! И конечно — себя. Печально мне что-то было.
Перед церковью на лугу текла речушка, маленькая, почти ручеек. Текла она глубоко, в травянистых, круто обрывающихся к воде берегах; в быстрых текучих струях, вздрагивая, стояло, словно привязанное, высокое светлое небо в белых облаках, речная трава колыхалась по течению, уточки плавали вдалеке. Я стоял и смотрел на это неведомо откуда взявшееся чудо, и не мог отвести от него глаз, и все думал, думал о чем-то напряженно, неосознанно. Неужели они были в чем-то самом главном правы и мы просто забыли, забыли что-то важное, вечное за суетой, за буднями, за своими мелочными и мелкими расчетами? Неужели? Я очнулся и посмотрел на них. Они сидели, на берегу, спустив с обрывчика ноги, прислонившись друг к другу плечами, головами, два существа или одно новое? Ничего я не понимал, ничего. Зачем они зазвали меня сюда? И вдруг я представил себе, как скоро вернусь домой и снова останусь один, один! Нет, мне не выдержать этого. Что же будет теперь со мной? Как я буду жить дальше, без Лильки? А я ведь всем уже рассказал…
Когда мы возвращались, из ворот выходили люди, много людей с детьми на руках. Дети были большие и маленькие, нарядно одетые, и родители, и бабушки-дедушки тоже, мелькали яркие рубашки, пестрые платья, шелковые платочки. Рассаживались по машинам, некоторые завтракали на траве, прямо под белеными стенами ограды. Вот они все прекрасно понимали друг друга, они были вместе, а я? Неужели я был изгоем в своем народе?
В церковном парке тянуло дымком, где-то там, в глубине, затевались шашлыки. Жизнь шла, как везде. Что же мне мешало, что было не так? Иван Степанович? Образованный, милый человек, прекрасный семьянин, внимательный отец. А уж про Антонину Семеновну и говорить нечего — труженица, мать шестерых детей. Работа его? Да мало ли какие встречаются работы. Циркачи, которые всю жизнь крутят ногами какой-нибудь барабан, или огонь глотают, или подбрасывают вверх палочки и ловят. И ничего. Кто-то всю жизнь изучает червей, лягушек разводят — на экспорт, да в конце концов просто толкают ядро — тоже профессия. Чем хуже Иван Степанович? Надевает красивую одежду и каждый день играет спектакль, старый, не им придуманный. Значит, все дело в идеологии? Идеологический враг? Но в том, что он говорит, нет ничего ни опасного, ни вредного, разве что тьму сеет? Но ничего ведь он не сеет, люди-то к нему приходят нынешние, подготовленные, все на свете знающие, даже не приходят, на машинах приезжают, на собственных, обыкновенные современные люди. Значит, непривычное, чуждое кроется в самой церковной традиции, в самой церкви? Но почему, если веками она объединяла народ? Ага, вот и я уже поддался пропаганде. Вот это, наверное, и есть главное? Неужели?