Много времени, с ранней весны до поздней осени, все мы проводим на нашем садовом участке, я копаю землю, пилю и колю дрова, латаю крышу, на даче всегда хватает работы, и эти такие непривычные для меня простые обязанности странным образом меняют мое отношение к жизни, не только в философском, но и в ежедневном, бытовом, практическом смысле. Только теперь я начал понимать, что жизнь — это нечто совсем другое, чем я думал прежде, в недавней моей легкомысленной молодости.
Вот мы и опять все вместе веселым зеленым днем: тесть и теща, дети, дед, бабка Катя. И Женя смотрит на меня через плечо, легко сдувая с зеленого зовущего глаза прямую светлую прядку, и знакомым жестом стирает бисеринки пота над нежной верхней губой круглым загорелым запястьем, потому что руки у нее в земле. Что может быть прекраснее этого мгновения? О, остановись, помедли! И снова, и снова я вглядываюсь в эти милые, самые дорогие для меня лица…
Но хватит, довольно, мои родные и близкие со мной, рядом, надеюсь — еще на долгие, долгие годы, а эта непритязательная история подходит к концу. Пора! Что еще мне осталось сказать? Наша дружба с Валентином сохранилась в полной мере. Его все еще не выселили из его царства и теперь, думаю, не выселят уже никогда. Мы часто приезжаем туда с Женей и детьми, говорим обо всем, устраиваем замечательные семейные праздники. Я часто думаю, как много общего в наших судьбах. К моему удивлению, Жене очень нравится Тамара, она говорит, что Тамара — одна из очень немногих женщин, которая умеет по-женски правильно смотреть на жизнь.
— Мне, к сожалению, это не дано, — сокрушается она, — слишком за многое я хватаюсь, иногда сама забываю, кто же я в конце концов, женщина или бородатый мужик, болеющий за родную электронную промышленность. Иногда мне кажется, что электронную промышленность я люблю больше всего на свете.
С остальной своей родней я вижусь значительно реже, чаще других с Милой, да еще Юля часто звонит мне по телефону из Ленинграда, рассказывает свои новости, расспрашивает про нашу жизнь и неожиданно, почти не попрощавшись, кладет трубку. Москву она не любит и не приезжает сюда. Однако один раз она все-таки приехала, в этот день собралась почти вся родня — мы хоронили дядю Мишу. Он очень мучился, медленно угасал от почечной недостаточности и наконец скончался на восемьдесят четвертом году жизни. И только когда он умер, все наконец-то поняли, какой же он был в конечном счете жизнерадостный, легкий, нетребовательный человек, всегда довольствовавшийся тем, что у него было, своим собственным внутренним миром, который был ему бесконечно интересен; вот какова была, оказывается, оборотная сторона эгоизма. Хоронил его институт, где он когда-то работал и с которым никогда не порывал глубоких, тесных связей. Ему отдавались почести, много слов было сказано, от которых холодело внутри. А я вспоминал похороны Симы и как он терпеливо стоял тогда, опираясь на палку, опустив тяжелую голову, ей, единственной из всей семьи, отдавая свой последний долг, младшей, упрямой и непокорной своей сестре. Теперь он ушел следом за нею. Постаревшая Мила сморкалась в скомканный платочек, бормотала невнятно: «Не знаю, как идти домой, все мне кажется, он там…» Но его там уже не было, целый пласт, медленно сползавший в реку времени, рухнул наконец, исчез, растворился в ее водах, наше поколение, уже прораставшее, продиравшееся сквозь него, оказалось наверху. Следующая очередь была за нами, но не скоро еще, не скоро. Мы только вышли на плато, где совершаются главные дела человеческой жизни, мы еще можем что-то успеть, если не растрачивать время зря. Я тороплюсь, тороплюсь.