Тогда я был еще совершенно уверен в себе, я не отдавал себе отчета, что просто был зачарован своим братом, его домом, его романтически безумной историей, похожей на мальчишескую шутку, самим воздухом вокруг него. Я думал: вот какой удивительный подарок приготовила мне судьба на четвертом десятке — кровный брат, и не какой-нибудь унылый провинциальный родственник, а почти враг и идейный противник и в то же время — ни на кого не похожий, самобытный человек.
Ровно в три я вышагивал по знакомому переулочку, ныряя из душной ненадежной тени деревьев в ослепительный жар нагретого камня и асфальта. День опять разгулялся знойный. В руках я нес тугой букетик синих, пахнущих солнцем васильков, а в пестрой целлофановой сумке заветную бутылку шотландского виски, которую давно уже хранил на какой-нибудь особый торжественный случай. Валентин встретил меня неопределенной улыбкой.
— Пришел? А я было вчера подумал, что у тебя запал кончился, жду-пожду — нету. Не понравился, думаю, братцу, не с той ноги хожу, не те песни пою…
— Да что ты, Валя, — сказал я скромно, — просто беспокоить не хотел, ты же вечером работал. — Выпорхнувшее уменьшительное словечко «Валя» почти зримо качалось в воздухе, посверкивало на солнце, таяло. Валентин улыбался все так же задумчиво, неясно.
— Ну что ж, пойдем в дом, — сказал он наконец и, обернувшись к окнам, крикнул: — Тамара, к нам гость пришел, принимай, вон цветы тебе Георгий Александрович принес…
Не принял он моего братского порыва. Почему? Наверное, нельзя было вот так, сразу, форсировать нельзя было. Прав он, мой братец, умница он. Гораздо дороже, серьезнее было все, что между нами происходило. Значит, и он видел во мне не затерявшуюся родню, до которой ему нет дела, но человека, в котором искал что-то глубокое и важное. Такой циник? И опять ничего не сходилось. Нет, не приключение это было, какая-то шла проверка, испытание, тут уж на всю жизнь — либо свои, либо чужие. Серьезная штука выходила. И снова незнакомым и растерянным увидел я себя в темном зеркале с цветными бликами старого витража, и снова прохладный сумрак знакомой тихой комнаты отнимал у меня инициативу, делал послушным, внимательным, младшим.
Но и Валентин в этот день тоже был другой — серьезнее, задумчивее, даже печальнее, не ерничал, не выставлялся, говорил сам, не ожидая вопросов, говорил о самом главном и больном — о нашем отце. А я и не слушал даже, а словно бы впитывал в себя незнакомые образы, видения, явления.
Луганцев-старший был из тех людей, что любят и умеют работать. Талант и пристрастие к технике довольно быстро вытолкнули его наверх. По образованию он был горный инженер, но на строительстве первой же шахты, куда он попал после института, застрял, увлекся, с одной стройки переехал на другую, просидел там четыре года, что-то изобретал, выдумывал и в конце концов понял, что строительство и есть его настоящее призвание. Но в это время началась война, и он ее всю прошагал, от звонка до звонка, два раза был ранен, первый раз тяжело, второй — не очень и войну кончил с целой коллекцией орденов на груди. После армии поехал не домой в Москву, а сразу в Харьков, жениться. С Марго он познакомился после своего первого ранения, когда был в тыловом госпитале, а она в эвакуации. Родные Марго погибли в войну, и она жила теперь совершенно одна в пустой, запущенной квартире. Луганцев мечтал остаться у нее, найти работу, зажить семьей, но ничего у него тогда не вышло. После двух лет пылкой переписки Марго встретила его испуганно, она никак не могла совместить свои романтические мечты с этим громоздким, огрубевшим, плохо выбритым мужиком, который все понимал так просто и примитивно, как будто приехал не жениться, а в казарму на постой. Она обижалась, нервничала, сама себя не понимала. Ей хотелось, чтобы все было серьезно, по-настоящему, чтобы была любовь, красивые слова, красивые ухаживания, она пыталась что-то объяснить Луганцеву, но он ее не понимал. И кончилось все тем, что он уехал домой, в Москву, устроился там на работу и вскоре выехал на очередную и последнюю в своей жизни стройку. Но им с Марго суждено было встретиться снова. Из Москвы он писал ей в письмах все то, чего она не могла добиться от него на словах и в жизни. Он принадлежал к тому типу людей, которые не умеют, а может быть, просто не догадываются в реальной жизни соответствовать тем смутным образам и грезам, что бродят в глубине их души, в непонятных снах и никак не связаны с такой простой, такой однообразной и обыкновенной жизнью. Он чувствовал, но не осознавал себя никем, кроме начальника этой конторы, на шее которого тысячи бесконечных и никогда до конца не разрешимых забот, грязь, грохот и радость стройки, сотни связанных с ним и доверенных ему людей. Но в письмах… в письмах он писал Марго что-то совсем другое и был как бы другим человеком, влюбленным, вдумчивым, даже образованным, потому что все это было в нем, было, но лежало без применения в ожидании другой, прекрасной жизни, в ожидании женщины. И Марго не выдержала. Едва сдав экзамены в университете, из которого через год должна была вылупиться в качестве ученого-филолога, примчалась к нему, в его пустую холодную комнату общежития ИТР. Лето начиналось дождливое, была распутица, самое тяжелое время на стройке, но, может быть, именно это создавало тот удивительный волшебный разрыв между жизнью там, на работе, и тем хрупким существованием, что только еще возникало, зарождалось в его неузнаваемо изменившейся комнате. И этот разрыв необыкновенно возбуждал, волновал Луганцева, все было неожиданным, прекрасным, странным, — чисто вымытые стекла, за которыми ползли низкие облака, белая скатерть на столе, какие-то нелепые цветочки в стеклянной банке. Где она их взяла в этом бесконечном океане перемешанной с водой глины? Настоящие пестренькие чашки, вилки, про существование которых он давно забыл, книги на подоконнике, карта на стене, влажная мешковина у порога, чтобы вытирать доверху заляпанные сапоги, — все это было смешное, нелепое, радостное чудо, которого он не умел принимать всерьез. Он был влюблен, он любил эту женщину, но она оставалась не то чтобы непонятной — нереальной, как киноактриса, которую вроде бы знаешь, но потрогать не можешь. Иногда, слушая, как она строит аккуратные и продуманные планы на будущее, в которые входили переезды, повышения по службе, рост культурного уровня и нравственное возвышение, он начинал думать, что произошла ошибка, что эта приснившаяся ему красавица, эта королева Марго, приехала совсем не к нему и он, совершенно случайный здесь человек, вот-вот будет разоблачен и выкинут вон. Но по ночам она обнимала его, Луганцева, он чувствовал, ощущал ее вполне реально, жадно, полно и при этом снисходительно и насмешливо думал о ней: пускай потешится, пока настоящая жизнь не навалилась на нее, пускай поиграет… ду-урочка…