— Ну и пусть, пусть! Ты же живешь, значит, и я смогу, а потом квартиру я все равно уже сдала.
— Как сдала?!
— Очень просто, выписалась, сдала ключи. Зачем мне эта квартира? Ты в вечных разъездах. Я буду с тобой, где ты, там и я, а иначе какой во всем этом смысл?
— Я понимаю, конечно, я рад, но… А как же твоя учеба, университет?
— Закончу потом, позже, какая разница? Все равно я сейчас не могу ни заниматься, ни сдавать, учеба от меня не убежит.
Учеба убежала. Марго так и не закончила университет, и это наложило на всю ее последующую жизнь упорную тень неполноценности, несостоятельности. Марго была честолюбива, болезненно самолюбива, горда, она хотела многого и невозможность достичь достойного ее высокого положения в обществе воспринимала как унижение. Но тогда все это даже не приходило ей в голову, она была из тех людей, что доверху напиханы прописными истинами и при этом не только верят в их непогрешимость, но даже пытаются следовать им в практической жизни, а потому плохо воспринимают реальность и обречены на печальную череду неудач. И тем не менее этот один из самых первых ее решительных и самостоятельных шагов принес ей единственный в ее жизни год нормальной человеческой семейной жизни. И как бы потом ни кляла она этот год, ничего не менялось, он был, а больше ей не досталось ничего.
Время шло своим чередом, ребенок рос нормально, в меру капризничал, пачкал пеленки, как положено, будил их по ночам, а потом мирно спал в коляске на весеннем солнышке, закрытый от ветра сырой стеной общежития. Он вовремя начал улыбаться еще неверной скользящей эфемерной улыбкой. На стройке в это время шел самый накал, а впрочем, на стройке всегда накал. Там не бывает спокойного времени, не одно, так другое обязательно срывается, все колобродит, мечется. Распутица, грохот, неразбериха. Луганцев давным-давно привык ко всему этому, он не расстраивался по пустякам, он все это любил, это была его жизнь, поэтому и к комиссиям, которые шныряли по строительству, отнесся дерзко, весело и равнодушно. Первая комиссия была из области, вторая, которая прибыла тотчас вслед за первой, — уже из Москвы. Луганцев только удивился, почему никто из управления ни о чем его не предупредил, но удивление тоже было мимолетным. Он начал о чем-то догадываться только тогда, когда в его кабинет вошел молодой высокий серьезный следователь и плотно прикрыл за собой дверь.
В самые первые дни обвинения, предъявленные ему, показались Луганцеву смехотворными: какие-то накладные, наряды, недостачи, какое-то стекло, олифа, цемент, пустяковые снабженческие заботы, ничтожные суммы, триста двадцать рублей семьдесят четыре копейки, восемьдесят четыре рубля… Он пытался объяснить следователю, что все это не его вопросы, но следователь его почему-то не понимал. Луганцев злился, кричал, совал следователю под нос должностные инструкции, — все напрасно. Следователь слушал его холодно, терпеливо, равнодушно и снова упрямо гнул свое: имеет место регулярное злостное разбазаривание государственных материалов и средств. Он без конца листал огромную кипу документов, подписанных Луганцевым, и нудно, методично проверял в них каждое слово, каждую букву и закорючку. И тогда Луганцев начал понимать, что где-то наверху у него есть враги, которые не только зорко следили за каждым его промахом, но и умело подставляли его под неприятности. Этим человеком двигала чья-то опытная и сильная рука. Не могли же все эти мелочи всерьез означать, что у его коллектива были какие-то свои, корыстные цели. Как это они вдруг могли оказаться ворами?! По ночам он не спал, мучительно перебирал в уме машинописные строки, разговоры, лица. Кто подставил его? Кто мог наживаться под его прикрытием, греть на всем этом руки? Кто? И чем больше он думал об этом, тем яснее понимал: не могло этого быть, не могло. Были трудности, неразбериха, но не злая воля. Как же все это случилось, кто виноват? Неужели он запустил дело из-за этой премии, которой так радовался и которая затмила ему глаза на мелочи и пустяки, о которых давно его предупреждали? Неужели и зависть сыграла свою подлую презренную роль? Нет, это было бы уж слишком просто, слишком ничтожно, в чем же дело тогда?
С Марго он не мог говорить о таких унизительных для себя вещах, Марго вообще ничего не знала, на остальных он смотрел рассеянно и недоверчиво, не смея ни довериться недавним своим соратникам, ни обвинить их в предательстве. Этим и страшно даже самое нелепое обвинение, ведь в него могут поверить и порядочные люди. Порядочные — даже легче, потому что брезгливы к пороку, одного подозрения им бывает довольно, чтобы никогда уже о нем не забыть. К несчастью, Марго была именно из этих. В такое тяжелое для себя время Луганцев оказался совершенно один. Но ему нужно, необходимо было обсудить все это хоть с кем-нибудь. И он выбрал в наперсники, конечно, Гену Трофимова, кого же еще? Но Гена был Гена, он думал о себе, боялся за себя, Гена был молчалив, угрюм, а вернее сказать — перепуган. Он не умел ни посоветовать, ни утешить.