НЕДЕЛЯ
Я проснулся с мыслью о Соне, нет, совсем не в том смысле, что скучал по ней, скорее сам себе удивлялся, почему это не звоню ей, до сих пор ни разу не выбрал времени. Я лежал и думал о ней, пытаясь разжечь воображение, но воображение молчало, не разжигалось. Сонечка торчала перед моим мысленным взором плоская, бледная и невыразительная, совершенно лишенная своего шарма, того особого нервного огонька, который в жизни всегда трепетал в ней, вызывая во мне вдохновение и жажду. Но сейчас я не понимал сам себя, Соня выглядела пошлячкой, а я набитым дураком. Может быть, так оно все и было? Вполне вероятно. Одно только мне не нравилось: почему-то у меня всегда так получалось, что предыдущее увлечение кончалось не раньше, чем начиналось новое. Неужели я такая уж размазня, без воли, без личности? Жалкая игрушка страстей? И какая же страсть захватила меня сейчас? Любознательность, родственные чувства или просто любовь к занимательным сюжетам? Кстати о занимательных сюжетах. Ксения, кажется, уже отбыла, иначе я бы не чувствовал себя так спокойно и мирно в собственной постели. Да, именно в собственной, вчера правосудие наконец свершилось, все это мне смертельно надоело, и я выпер ее на кухню. Хватит, сколько можно? Она божится и клянется, что скоро уже уедет. Куда, зачем, как — не мое дело, да и Ксения больше не заводит об этом разговоров, она поняла, что запуталась и завралась, а чтобы выпутаться, у нее не хватает ни ума, ни воображения, врет она обычно бессмысленно и спонтанно, понятия не имея, к какому берегу ее вынесет, так что сейчас наши отношения предельно прояснились: она — нахалка, я — дурак, с этим и придется доживать наш срок, но я чувствую, он уже близок, ей самой надоела моя уютная ночлежка, она не для нее, ей скучно и непонятно со мной. У нее какие-то свои дела и планы, для которых она и явилась в столицу. Вот и слава богу, скоро мы расстанемся и… Что будет потом? Как я намереваюсь продолжить столь нелепо начатый отдых? И вдруг странное слово, незнакомое и сладкое, явилось в мое сознание, и я снова увидел крупное хмурое лицо с ускользающими глазами, нет — не равнодушными и скучающими, как мне казалось вначале, а обиженными и прячущими растерянность. И это слово было, — вы не поверите, — папа. Папа! Разве такие слова бывают на свете? Разве могло оно прийти в голову нормальному человеку? Мне! Мне, который даже по слухам не знает, что это такое. И куда мне деваться с этим словом? Как с ним жить? Я к этому не привык, я не умею…
Я маленький, мне четыре года, я хожу в детский сад. Мне очень хочется прочитать на утреннике перед мамами какой-нибудь стишок, но воспитательница не разрешает, потому что я не выговариваю многие буквы, особенно букву «р». Я так и этак поворачиваю во рту язык, закручиваю его наверх, стараюсь изо всех сил, но ничего не получается. Мне обидно, воспитательница утешает меня. Ее зовут Марина Евгеньевна. Она маленькая, с короткими ножками, толстенькая, кругленькая как шарик, лицо у нее тоже как шарик, только с красными губками и маленьким-маленьким носиком, сверху над лицом огромная куча вьющихся волосиков, снизу — бант. Марина Евгеньевна очень красивая. Когда я говорю об этом маме, она вдруг начинает смеяться. Это мне приятно, потому что смеется мама редко. И вот я снова и снова повторяю, что Марина Евгеньевна красивая, но мама больше смеяться не хочет, ей почему-то надоела эта игра. Марина Евгеньевна была моей первой любовью. Я плакал, когда расставался с нею, переходя в старшую группу.
— Мама, а где наш папа?
— У нас нет папы, Юра.
— Ну а где же он, где?
— Да его и не было никогда, ты только мой сын, понимаешь?
Помню длинную голубую дачу, куда мы выезжаем на лето, маленький садик перед террасой, огороженный полосатым заборчиком, а в садике — песочница и деревянный пароход. Но мне нравится лес, в который нас водят на дальние прогулки, там я чувствую себя очень храбрым. Ведь в лесу могут водиться волки, а я их не боюсь. Еще помню розовые, слегка загнутые лоснящиеся сосиски, я их люблю. Рядом со мной за столиком сидит мальчик Клим, и я отнимаю у него сосиску. Нянечка стыдит меня, ведь у меня в тарелке еще полно еды. Я объясняю ей: когда я съем свое, у Клима может тоже ничего уже не остаться, отнимать надо сразу, это я хорошо понимаю. Я часто стою в углу, потому что я баловник. В углу я мечтаю. Однажды маме звонит папа Клима. Он говорит вежливым голосом: