— Результат топчется наверху и больше не опасен.
— Это не то, теперь я это понимаю, — заявляет Сатс уверенней. — Ты хвалишь меня, а ведь все слишком примитивно получается: вот я пришла, вот ты мне пальцем указала, вот я руки подняла. И вот то, что мы считаем результатом. И мы не знаем другого результата.
— Ну? — Меня начинает волновать, к чему она клонит.
— Очень трудно делать что-то, в чем ты не надеешься на результат, даже если хорошо знаешь, как этот результат выглядит. Это я видела в своей сестре. Ее долго лечили, но она так и не встала на ноги, хотя знала, как ходить, и говорили, что уже умеет. Она потеряла свою надежду. Тогда понадеялись на меня. Но еще труднее тем, кто не знает, на какой результат стоит надеяться. У таких нет ничего: ни знаний, ни надежд. Им неоткуда взять свои силы. И вот эти люди… Как долго они питались только молоком из реки? Если на болота ссылали тех, кто искаженными родился, а мы видели мальчика уже не младенцем, то у них такой порядок давно. А другого порядка они не представляют.
— Представляют. Они помнят про содержание домашних животных.
— Да? — Сатс прищуривается с сомнением, но тут же снова бросается в спор: — Но у них нет этих животных. И нет знания, как им жить дальше и чем кормиться.
— Я уже сказала им, что можно засеять поля овсом.
— А помогать им ты будешь? Торопить овес мне укажешь?
— Здесь не бывает холодов, он вырастет быстро, — отмахиваюсь я от разговора, напомнившего о моем голоде.
— Ни овес, ни что другое не вырастет так быстро, как им сейчас надо! — восклицает Сатс. — Они не придут ни к какому результату. Они вымрут тут в ожидании или перебьют друг друга за остатки еды. И тогда ни к какому результату не придем мы!
— Не бойся, что они не умеют, — говорю я строго. — Бойся, что они не научатся. Если разум не выкарабкается, это будет плохо, но выйдет, что незачем было его и беречь. Это покажет только время. Да, им стоит поторопиться, но и у нас времени не вечность. У этих людей пока еще есть запасы еды, это дает отсрочку. Но только им.
— Я не падаю в обморок от этого белого и смогу есть еду из него.
— Зря думаешь, что они с тобой поделятся хоть крошкой. А мне что? Прикажешь питаться твоими экспериментами с горелой травой? Как долго я на них протяну?
Молчит. В полутьме возмущенно горят ее хрустальные глаза.
Я продолжаю:
— Нам надо выбираться. Скоро за нами придут, так что ты…
— Ты их слышишь? — вздрагивает она и вмиг превращается в напуганную. — Уже идут?
— Нет, не слышу. Но они пошли просить совета и вряд ли советчика приведут сюда. Скорее, поведут нас к советчику.
— Я никуда не пойду! — выдает мое чудо. — Пусть волоком тащат, если захотят.
— Я прикажу. И им, и тебе. Пойдешь или потащат, — говорю, а от ее упрямства у меня челюсти сводит.
— Все равно не пойду. Я знаю, что ты задумала. Считаешь, по тебе не видно, что ты и не собираешься дальше ничего решать?
— С каких это пор ты видишь лучше меня?
— Тебе этих людей совсем не жалко. Ты же как машина существуешь!
Она вскакивает. Я поднимаюсь следом, чувствуя, как нарастает в груди и ползет по плечам горячая злость.
— Сделала свою работу, а дальше — хоть что случись, тебя не тревожит. А если случится и ты об этом узнаешь, поставишь «Угасание» и уйдешь, не обернешься. Но я так не могу!
— Такому нетрудно научиться.
— Не хочу я такому учиться! Я вышла на путь, но не желаю, чтобы он проходил по живым!
— Что ты несешь?!
— Мы в центре города. Окраины брошены, все собрались у этой башни. Все боятся и ждут, что им скажут делать и как жить. Ты считаешь, что эти люди скоро разойдутся по домам и примутся думать, какое зерно в какую землю кинуть. Ты и меня в этом убеждаешь. Но сама-то веришь?.. Нет. Вернее, тебе неважно. Как только мы из земли высунемся, тут же рванешь к углу. Не посмотришь, будут рядом люди или нет. Рванешь прямо по этим же людям. Разве нет? Скажи, разве ты спокойна не потому, что составила себе такой план и теперь только ждешь, когда небо покажется?.. Скажи!
Молчу.
— Они напуганы из-за нас. Они станут умирать с голода из-за нас. И когда сами по себе они ничего не придумают и не сделают, это тоже будет из-за нас. А ты их хочешь не просто бросить, но еще и растоптать. Ты же через их жизни будешь себе прокладывать…
И я ей врезала.
Пусть простят меня все те, кто учил, что надо своему Мастеру указывать место, куда он должен приложить свою силу, но нельзя указывать силой место самого Мастера. Я помню, что нельзя, запрещено, недопустимо. Что она — мой пропуск, шанс и обещание миновать неведомую страшную изоляцию. Что за ней стоит мощная и влиятельная семья, которая за один только упавший волосок с головы дочери сделает так, что изоляцию я сочту за счастье. Все-все помню.