Дергаюсь. Не на ровный плавный голос, оплетающий успокоением — он на меня не действует, — но на слова.
— Да, как любой полной силы Мастер, она могла ошибиться когда угодно. Но, как она сама, как Мастер Крин, когда, по-вашему, она слетела в эту самоуверенную слабость? Вы видели, что она выходит из-под контроля? Видели, что может ослушаться меня или потерять бдительность сама по себе?.. Если видели, почему мне не указали?
— Что бы я ни видела, я думала, она справится, как все в ее семье справлялись. Не было у них ни срывов, ни выходов. И я надеялась, что не будет никогда. Для меня твой рассказ стал такой же неожиданностью, как и для тебя его события.
Верю ли я ей?..
Ала медленно поднимается с длинного дивана, идет по комнате так плавно, будто скользит над мозаичным полом. Ее серый балахон с золотой тесьмой на рукавах и вороте волочится за ней с леностью утреннего тумана на болотном осколке. По утомленному движению серой ткани я понимаю, насколько Але надоело разговаривать со мной и как она разочарована тем, что ее гипнотические интонации (а в этом она одна из лучших) все никак не оказывают на меня ожидаемого влияния.
Да, знаю… Нельзя Основателям присматриваться к своим Старшим. А почему нельзя? Хорошо же понимать, что творится с тем, кто стоит над тобой. Я наблюдаю за Алой уже давно. Может, поэтому ее голос и не властен надо мной. Крин бы уже расплылась и пошла по любому приказу, хоть на безвоздушный осколок.
Крин…
Надо было наблюдать за ней и только за ней.
Ала наливает нам вина в высокие узкие бокалы — вторая порция за сегодня, какая-то за семь поворотов. Напиток тихо плещется, короткими волнами взбирается по прозрачным стенкам. Но если он, поднимаясь все выше и цепляясь за стекло, заберется на край…
И уже не могу не спросить то, о чем молчала, даже когда кричала на побитые стены:
— Ала, скажите. Правда ли, что Мастер перед смертью видит мир глубже, чем Основатель при жизни?
Рука ее, тонкая, изящная, в золотом кольце тесьмы — цвет Основателей, — рука, чистая до того, что кажется, будто ее пальцами можно касаться лишь звезд, не трогать ничего бренного… Эта рука вдруг застывает. Ненадолго, всего на пол-вдоха. Вино из кувшина выплескивается крупной волной — и мой бокал переполнен! Оно переваливается через край, затем падает, цепляясь за гладкие стенки… если бы было можно, вскарабкалось бы обратно в бокал или в кувшин. Прыжками взобралось, двумя, больше не надо, достало бы до края с внешней стороны…
Я едва удивляюсь тому, что не удивляюсь.
Но вдруг замечаю, что щеки моей Старшей откровенно полыхают розовым.
— Крин что-то успела тебе сказать?
— Нет.
— А почему тогда…
— Она не говорила. Она лишь спросила меня, зачем мы все это делаем?
— Инэн! Ты что-то замалчиваешь. Кстати, может, потому и кричишь… Тебе незачем от меня что-то скрывать. Лучше ответь — что она успела сказать, раз ты теперь задаешь мне такие вопросы?
Молчу.
Хочется верить, что во мне этим молчанием отзывается частичка вредности Крин — я не могла не перенять от нее чего-нибудь. Но на самом деле просто не вижу смысла говорить с тем, кто не хочет говорить вообще. Эта слабость — нежелание откровенного разговора — подсвечивается у Алы на губах и ниже, по шее.
Принимаю мокрый снаружи бокал (хоть бы вытерла! руки будут липкие) — и молчу. Слежу, как взятой со стола салфеткой она, задумавшись, неторопливо вытирает свои пальцы, — и молчу. Мне-то за салфеткой вставать, а я не хочу. Лишь смотрю на Алу пристально. Она должна сообразить, зачем я на нее так смотрю.
Может, все-таки что-то проникло в меня с воздухом Первого. Не помню я за собой такой наглости, чтобы ждать, когда мне Старшая салфетку подаст.
Пью — и молчу. Смотрю, как розовое постепенно исчезает с лица и шеи моей Старшей, оставляет только в одежде два совмещенных цвета и еще один — в волосах.
В своем выглаженном балахоне, ленивом и томном, как ее голос, как ее комната, среди мягких кресел и диванов, Ала выглядит цельно со всей этой обстановкой. Странно, но я не помню ее вне ее покоев. Вернее, помню, что она проверяла нас на внешних уроках, что провожала меня, выходящую на путь, но… но как она все это делала?