«А я не привела ни помощи, ни животных».
— …но мои люди спорили со мной и между собой. Они не верили никому и ни во что. Узнали, что тебя нет, взбунтовались. Сначала — почтенные, когда им доложили. Потом — остальные на площади, когда один дурной язык отправился по холмам бегать.
Я слушаю очень внимательно, но его излишне образная речь сбивает.
— Куда отправился?.. Ты про то, что стражник болтать начал?
Т вскидывает на меня взгляд, хмурится:
— Откуда знаешь?
— Мне Он рассказал. Я пришла в город через кладбище, там на него наткнулась.
— Он тебе все рассказал?
Что-то во мне понимает его настороженность.
— Т, — произношу я с придыханием, — не оправдывайся передо мной за то, что тут произошло. Тебе это не идет и не получается. Я уже знаю и про Сатс, и про Старого Фича.
— Тогда понятно, — неглубоко вздыхает он и, повернув голову, смотрит на черную башню. — Я не оправдываюсь. Я сожалею, что все так вышло. Когда твою помощницу вытащили наверх… криков было больше всего. Тогда я очень сильно захотел, чтобы ты не возвращалась… Как я надеялся, что ошибся в тебе! Как уговаривал себя, что ты способна бросить нас всех… отдать нас нашей судьбе. Но понимал — придешь и спросишь. Я приготовился ответить за все, что натворили мои люди.
— Жалеешь, что не успел подставиться под удар? Слишком большая жертва ради тех, кто хотел тебя убить. Я еще поняла бы…
— Я не делю свой народ, — строго перебивает он.
— Народ поделился сам. На жадных и осторожных. Осторожные сбежали заранее и подальше, но я рада, что они не добрались ни до леса, ни до озера. А вот о жадных нечего жалеть.
— Мне знакомо то, что в тебе сейчас говорит… Пройдет время. В тебе найдется кое-что помимо ненависти к ним и удовольствия карать.
Пронырливой крысой успевает мелькнуть воспоминание о Первом и о Старших, огнем вспыхивает вопрос: «А ты испытал удовольствие карать?». Но вдруг Т содрогается, натужно кашляет несколько раз и замолкает.
В пыль все! Все споры, кто перед кем за что виноват!
Я опускаю дрожащую руку ему на грудь — осторожно, заботливо, но бессмысленно. Вижу перелом в позвоночнике, трещины в ребрах и то, как опасно давит одно сломанное ребро на легкое. Понимаю, как ему больно и трудно. Но я не Мастер и ничего не умею исправлять.
Зато я теперь умею бросаться со злостью на противника из-за малейшего слова, под мельчайшим предлогом!
Т кашляет, несколько раз глубоко с хрипом вздыхает, кривится от боли, но продолжает:
— Мне бы хотелось, чтобы ты поняла до конца, что такое они для меня и как это важно. Наверняка было у нас нужное слово… но мы его забыли… разучились же растить еду… Это… это сильное чувство, что я рядом. Все мои люди всегда со мной. Были и будут. Они поддерживают меня за плечи. Особенно те, у кого жизнь благодаря мне стала лучше.
Он помолчал немного, потом добавляет:
— Но они же на плечах и виснут. Особенно те, кого я не уберег, подвел.
«Вцепились. Держат».
Вот ведь! Я за всю жизнь поймать этого ощущения не смогла, когда думала о природе наших отношений с Мастерами, а он рассуждает так просто, словно говорит о воде!
Над черной стеной справа медленно встает еще один обломок. С одной стороны у него ровные линии сохранившегося угла, с другой — выгнутый отломанный край. Поверхность развернута прямо на нас, согрета желтоватым светом Большой. С обломка ничего не выливается и не падает. Там все в порядке.
Он ползет, приближаясь и открываясь все больше. И вот уже четко виден канал и зеленые холмы, ведущие к болотам на одном берегу реки; затем появляется другой берег, знакомая заводь и раскопанная равнина с кругами темных ям, через которую я когда-то уходила. Но вместо городских домов — выжженное черное пятно. Где была площадь, обломано.
Наш ближайший сосед.
— Людей различишь? — хриплым шепотом спрашивает Т и тянется встать; мне снова приходится его удержать, чтобы не доломал себе ничего.
— Слишком далеко, — отвечаю я, глядя, как почти все его тело заливает больное розовое. — Не шевелись, прошу тебя.
Он злится:
— Тогда ты пошевелись. Если отсюда не различить, подойди к краю. Может, оттуда будет лучше.
— Хорошо. Но только обещай, что не будешь дергаться.