Подул легкий теплый ветерок, развевая и запутывая волосы Елены. Она с наслаждением подставила ему свое лицо, вкушая эти кратковременные порывы природы. В это мгновение всё казалось почему-то таким простым и необузданным, легким, словно не было никаких камней, тянущих на дно. Ненависть подавлялась всепоглощающей влюбленностью в окружающее, пусть она находилась замурованная в больничных стенах. Губы тронула мягкая улыбка, ветер прекратился, волосы выглядели растрепанными и попадали в глаза.
— Ты ведь не звонил моим.
— Нет, не звонил.
И из задних карманов своих джинсов Деймон достал пачку уже раскрытых сигарет вместе с зажигалкой. Ночь обещала быть настолько долгой, что больше он не мог терпеть перед возможностью немного убавить свое напряжение.
========== Глава 4. Часть II ==========
Елена перестала замечать, как понемногу рассказывает ему всё, о каждой существенной и несущественной мелочи, о каждом падении, обо всех неудачах, которые её преследовали всегда и везде. Губы открывались сами по себе, слова вылетали незаметно; это было нельзя остановить, да и она не хотела. Хотя казалось, что прошло уже несколько часов, на самом деле, всего чуть больше часа она без умолку говорила, а он не перебивал, за это время выкурив всего одну сигарету. Они были поглощены, она ночным заревом и всеми дверьми, что открывала, а он — её исповедью. Он бы хотел назвать это откровенным признанием, но исповедь почему-то напрашивалась сама собой. Скорее всего, от того, что он чувствовал, как, выговариваясь, Елене становится лучше.
— Ты не устал? — спросила она спустя минуту молчания, откинув голову на спинку кресла.
— Я никогда не устану слушать тебя, — ответил он.
— Тебя это даже не утомляет?
— Вовсе нет. Теперь не ты, а я нахожу причины для твоего… самоубийства. Не режет слух? Могу не говорить.
— Это всего-навсего слово, двенадцать букв, имя существительное. Вряд ли на потенциального самоубийцу это как-то повлияет.
— Пока что я нахожу только отчаяние в личной жизни, в отношениях с людьми. Но все еще нужна вся составляющая картины.
Они посмотрели друг на друга. Деймон с примесью неготовности и где-то глубоко внутри трепещущего страха, а Елена с неуверенностью, период, к которому они подошли, был самым сложным для неё во всех отношениях, и даже произнося фразы, она не хотела проживать всё заново. Все её самые страшные кошмары выползали из-под кровати, вот, где таилось то, что перевернуло переливавшуюся чашу.
— Если ты ничего не упустила, а я не растерялся, мы подошли к нашей с тобой ступеньке, но, так как здесь я всё знаю, — ведь знаю, да? — мы её переступим и начнем с того дня, когда… нас уже не стало.
Деймону было непривычно сложно говорить «мы» и «нас», он тихо скучал по тому времени и с удовольствием вернул бы его, исправил все неправильно повернутые рычаги, лишь бы все было хорошо и у неё, и у него. Ведь тогда только он был её, хоть и далеко ненадежной, но все же, стойкой опорой. Как это редко бывало, сейчас он почувствовал настоящую злость на самого себя, истинный гнев.
— Может, оставим это на следующую ночь? Тот оставшийся год требует намного больше времени.
— Нет, Елена, есть только сейчас. И ты сделаешь это, потому что следующей луной ты будешь просить об этом снова, а потом еще. Разве не проще отделаться сегодня? Осмотрись вокруг. Тишина, никаких людей, не слышно голосов врачей и медсестер, их шагов, пациенты не хамят и не устраивают сцен, никто тебя не отвлекает, все дарят тебя эту возможность.
— А ты довольно красноречив. Но, может, это ты не захочешь слушать.
— С чего бы?
— Тот год был самым темным и самым грязным в моей жизни. Потому что в нем меня поглотило одиночество, а оно не было со мной милым.
— Значит, я закурю.
Чувство, что она утрирует, не покидало его. Ведь не бывает такой тьмы, которой страшно было бы делиться, если только ты не бывший военный. Но это было единственным, что Деймону не удавалось пока понять. Елена была солдатом, прошедшим сквозь гражданскую войну, и когда в ней больше не осталось сил для выживания, она сдалась, так, как это делали на войне все, кого уже ничто не держало. Бойцовский дух умер, оставив только ничтожное тело.
Все же он дал ей время собраться и на этой части. Часы показывали уже больше двух ночи, до рассвета оставалось часа три, мужчина снова достал пачку сигарет, но не закурил. Просто крутил в руках орудие смерти и иронично улыбался. Ему истошно нужно было знать, зачем хотела погубить себя Елена, а в то время, пока слушал её, сам убивал себя, медленно и мучительно отравляя легкие. «Брошу курить, если она захочет жить. А она не захочет». Иногда ему казалось, что он знал Елену лучше себя самого. Ход её мыслей, желания, он знал о её непреклонной упертости, продолжая безнадежно надеяться на её спасение.
— Когда ты ушел, — прошептала она, — я совсем растерялась. Наговорил мне столько слов, услышать которые я уже никогда не надеялась… Жалкая. Ты видел меня таковой, другие видели. И когда дверь за тобой захлопнулась, я сломалась. Впрочем, первые недели шли довольно не плохо и безобидно, я только стала намного меньше есть и перестала следить за своим внешним видом. Понемногу начинала соответствовать образу, в котором меня все видели. А раз они видели, я решила, что как ни старайся, результат будет тем же, поэтому просто стала той «жалкой паршивкой», как многие меня начали называть впоследствии.
— Извини?.. — нахмурившись, переспросил Деймон. Елена говорила об этом так спокойной, будто это было само собой разумеющимся, а потому разозлился на неё, на себя и на тех, кто позволил себе так её называть. — Я…
— Ты о «жалкой паршивке»? — уточнила она, перебив его, а затем пожала плечами. — Если захочешь узнать больше подробностей, вернись в район, в котором я жила и спроси любого в баре. Тебе распишут все в подробностях и даже расскажут, насколько я легкая добыча. Ты не перебивай. В один из вечеров, когда я шла с работы, на нашей улице перегорели все фонари, была абсолютная темнота. Мне оставалось к дому всего ничего, но двоим особо настойчивым мужчинам не понравилось, что я, в таком легком летнем платье, одна иду домой. Пока я пыталась от них отойти, они успели решить, что мое платье слишком закрыто. Вот тогда…
— Остановись, — прошипел Деймон, зная, о чем она ему собирается рассказать и чувствуя стремительно разраставшуюся внутри ярость.
— Тогда они не пожалели меня. И когда я осталась в проулке одна, потерявшая любые силы и любую страсть к жизни, пролежала так до утра, пока мне не помогла заметившая меня женщина. Это был второй раз, когда я увидела жалость к себе. Я не знаю, кто были те мужчины, но знаю, что они описали меня всем своим друзьям и рассказали все в мельчайших подробностях, потому что…
— Прекрати.
-… они все меня стали узнавать, сначала по синякам, а затем уже не нужно было гематом, чтобы знать, как выглядит одинокая беззащитная паршивка, которую каждый…
— Ты меня слышала? Я сказал — замолчи! — прокричал Деймон, обезумев.
Не выдержав весь наплыв неудержимого гнева, не сумев сдержать в себе весь порыв злости, Деймон неожиданно подорвался с кресла. Схватил Елену за тонкие руки и резко потянул на себя, причиняя ей боль. Она подлетала со своего места и негромко вскрикнула, когда он с силой толкнул её в каменную опору, не заметив, что она довольно сильно ударилась головой. Вдавил её в стену крепким телом, которое она не могла оттолкнуть от себя, и, схватив её правой рукой за горло, прижал голову к стене. Его ослепила та непостижная ярость. Каждое слово, вылетавшее из её уст, бесило сильнее предыдущего, а когда представления картины стали более реальными и приобрели все отточенные контуры, он не смог продолжать терпеть, ведь отчасти виновным чувствовал себя. В каждом перенесенном ею синяке и шраме, он чувствовал свою причастность. И за это причинял ей боль. Она разбудила в нем зверя, голодного и злого.