— Вот как?! — удивился Боярский.
— Только так. Один раз вы видели этого человека, когда он ложился спать, а второй — когда он вновь оказался на ногах.
— Допустим…
— Таким образом, один и тот же человек дважды приковывал к себе ваше внимание. Верно?
— Возможно…
— Кто же это был?
— Не помню.
— А тогда, когда вас допрашивали, — помнили? Ведь это было вскоре после кражи!
— Тогда, может, и помнил, теперь забыл…
— Забыл… Но Гусько, как вы утверждаете, вызывал вас много раз, а это значит, что память вашу не оставляли в покое и в ней периодически должен был возникать облик того, кого вы видели ночью. Не так ли?
— Получается, что так…
— Кого же вы видели, с кем говорили? Вы должны либо назвать этого человека, либо отказаться от того, что обращались к нему с вопросом. Одно из двух. В прежнем виде ваши показания не выдерживают никакой критики. Согласны со мной?
— Пожалуй… Только зачем все это? Ведь дело закрыто…
— Преступление не раскрыто, Боярский! Виновные гуляют на свободе, а тот, кто помогал следствию, — сидит!
— Коровин?
— Да.
— Может, он ложно показывал на них…
— Не думаю. Ваши показания смыкаются и дополняют друг друга. Если допустить, что он лгал, то вы, выходит, помогали ему…
— Нет, я говорил правду…
— Надо говорить ее до конца…
— А она мне боком не выйдет?
Опасения Боярского были справедливы. Я знал это и вместе с тем понимал, что должен сломать тот барьер недоверия к следователю, который возник по воле моего предшественника. Как этого добиться? Уговорами «сказать правду» и обещаниями «не подвести»? Нет. Это выглядело бы жалко.
— Слушайте, Боярский, — начал я после некоторого раздумья. — Вы ведь знаете, как долго велось следствие и чем оно кончилось. И несмотря на это, его возобновили и послали сюда меня. Мое руководство поступило так потому, что не считает дело безнадежно загубленным и верит в то, что оно может быть раскрыто. Сейчас, беседуя с вами, я выбрал наиболее простой путь, и вы это тоже знаете. Я надеюсь на вашу совесть, но вы вольны поступать, как хотите. Прошу только иметь в виду, что я приехал не для того, чтобы подышать свежим воздухом и уехать. Я буду работать здесь месяц, два, полгода — словом, столько, сколько потребуется, чтобы исправить допущенные ошибки и раскрыть дело, а не загубить его окончательно. Если вы не ответите мне на мои вопросы — это не значит, что они будут сняты или забыты. Я найду ответы другими путями и думаю, что найду их рано или поздно без вашей помощи. В каком положении окажетесь тогда вы, честный человек? И какую оценку тогда мне придется давать вашему поведению? Если вы сейчас промолчите, то по существу попадете в положение укрывателя преступников, а если ответите мне, то неужели вы думаете, что я использую этот ответ во вред следствию и вам?
— Так-то оно так, а какая гарантия?
— Вам расписку дать? Смешно! Могу только сказать, что всегда ценил и буду ценить доверие. Без него жить нельзя!
Боярский пристально посмотрел мне в глаза и вздохнул:
— Ладно, отвечу на ваш вопрос. Человеком, которого я видел в ту ночь, был Храицов. Спать мы ложились вместе, потом я проснулся от шума. По комнате ходил пьяный Храпцов и с кем-то громко говорил. Тут-то я и задал ему свой вопрос. Увидев, что я не сплю, он зажег свет, сел ко мне на койку и стал предлагать выпить одеколона. Я отказался. Он достал из кармана брюк горсть конфет «Ласточка» и высыпал на одеяло: «Ешь». Брюки у него были мокрые, в сапогах хлюпала вода. На койке Коровина сидел Мошкин в мокрых брюках, резиновых сапогах и тоже угощал его одеколоном, конфетами. Потом Мошкин сказал: «Надо еще к Сильве заглянуть» и ушел, а Храпцов положил на батарею одежду, выключил свет и лег спать.
— Что за Сильва?
— Телефонистка. Живет в доме, где почта. Фамилия ее Сильвинская. Сильва — прозвище.
— Все?
— Этого мало?
— Насчет угроз что-нибудь знаете?
— Мне лично не грозили. Коровина же опекали: и провожали к Гуськб, и встречали. Как-то он сказал, что боится их. Я торопился на работу и не спросил почему, потом забыл.
— Теперь все?
— Вроде бы… Хотя… Не знаю, имеет это значение или нет. Когда следствие кончилось и Мошкин уволился, я провожал его до станции. Он говорил, что поедет домой, в Архангельскую область, но билет взял почему-то в Новгород. Платил за него при мне. Больших денег я у него не видел. В чемодане лежала бутылка водки, которую мы распили на вокзале, полотенце да смена белья.
Боярский замолчал, а я стал записывать его рассказ. Затем, окрыленный успехом, я попробовал вызвать Малюгина, но тот оказался в отъезде. И тогда я подумал: «Не поговорить ли с Сильвинской? Для Мошкина она, судя по всему, была своим человеком». Но сразу отказался от этой мысли: «Нет, встречаться с ней рановато».