В коридоре Чижов сказал:
— Не думал, что ты получишь поддержку…
Я предпочел отмолчаться и в тот же день дал телеграмму о вызове Храпцова. Волков бояться — в лес не ходить!
Когда Храпцов — высокий, плечистый, светловолосый и голубоглазый увалень, одетый в теплую брезентовую куртку, — появился в дверях кабинета, я почему-то подумал, что ко мне прибыл не тот человек, которого я вызывал, не вор, угрожавший убийством Коровину, а обыкновенный, ничем не запятнанный, честный работяга. Однако вскоре это впечатление рассеялось. Храпцов упорно отрицал теперь уже очевидные факты, продолжал жить старыми понятиями и вовсе не намеревался расставаться с ними.
После того как он вновь заявил, что во время кражи спал в общежитии, я арестовал его. Через день я посетил арестованного. Храпцов начинал догадываться, что что-то произошло, но показаний своих не изменил.
В следующий раз я поехал к нему уже с Горобцом, Боярским и Малюгиным. Очные ставки с каждым из них были для Храпцова неожиданностью. Он слушал своих бывших приятелей и не верил ушам, пытался спорить, но у него ничего не получалось.
— Как вам понравились показания этих людей? — спросил я, отпустив свидетелей.
— Врут… — вяло ответил Храпцов.
— Тогда объясните, почему и для чего?
— Не знаю…
— Что ж, давайте запишем, что вам неизвестны причины, по которым свидетели оговаривают вас.
— Зачем?
— Это тоже имеет значение. Можно, конечно, представить себе беспричинный оговор одного человека другим, однако вас, выходит, оговаривают сразу трое. Был и четвертый, Коровин…
Я склонился над протоколом и как бы невзначай заметил:
— Записываю заведомую ложь, но мне больше ничего не остается. Я и впредь буду приходить к вам, чтобы за-фиксиррвать ваше отношение к преступлению. Терпения у меня хватит…
В это время дверь кабинета отворилась и выводная объяснила:
— Перерыв на обед. Пошли, Храпцов.
Он отсутствовал около часа, а когда вернулся, то повел себя как-то странно: полюбопытствовал, нравится ли мне работа, стал оживленно рассказывать о своих сокамерниках.
— Дайте закончить составление протокола, — прервал его я, но Храпцов вдруг спросил:
— Куда это меня водили после обеда?
— Вот уж не знаю, — безразлично ответил я.
— Так и поверил… Без вашего ведома они ничего не делают.
— А что случилось?
Храпцов хитровато улыбнулся:
— Отдохнуть не дали. Пришел мужик в халате, забрал с собой, поставил в какую-то кабину и давай вертеть во все стороны. Вертит и приговаривает: «Сейчас все уви-дим, все узнаєм…» Потом спрашивает: «Вор?» Я говорю: «Да». А он: «Что обокрал? Магазин? Все ясно».
Я понял, что Храпцова водили на флюорографию, и хотел было сказать ему об этом, но воздержался. Между тем Храпцов продолжал допекать вопросами:
— Что это был за аппарат?
— Не знаю, не знаю.
— Прошу вас, скажите.
И тут в моей голове родилась озорная мысль:
— Храпцов, вы газеты, журналы читаете?
— Читаю.
— О детекторе лжи что-нибудь слышали?
— Что это?
— Не знаете? Этот аппарат для чтения мыслей. В Америке его давно применяют.
— Выходит, мои мысли тоже прочитали?
— Зачем это нужно? И так видно, где вы говорите правду, а где лжете… Будем записывать дальше?
Храпцов надолго задумался.
— То, что писали, обязательно должно остаться в деле? Порвать нельзя? — спросил он, наконец.
— Нет, нельзя. Я много раз говорил вам, что чем раньше вы скажете правду, тем лучше для вас.
— Значит, нельзя порвать? По новой бы начал…
Я подал Храпцову несколько листов бумаги:
— Пишите сами, мне надоело…
— Кому?
— Прокурору. Он будет читать дело и решать, кому сколько лет просить. Только подробно и ни слова лжи — иначе все пойдет насмарку. Ясно?
— Ясно, — ответил Храпцов и принялся писать.
Вот что я узнал из его исповеди.
Они познакомились летом, когда Мошкина перевели в комнату, где кроме него, Храпцова, жили Боярский и Коровин. Своим пьянством Мошкин надоел всем — и на работе, и в общежитии, а жильцы той комнаты пользовались репутацией благонадежных. Нельзя сказать, чтобы они не выпивали, такое бывало по праздникам или с получки, но на работе — никогда. И Мошкин — маленький, шустрый — стих. Прошел месяц. В июле, на День Военно-Морского Флота, он притащил вдруг четыре бутылки портвейна и сказал, что как моряк не может не отметить этот праздник. Сели вчетвером, выпили по стакану, потом по второму, третьему. Вспомнили военную службу, работу после увольнения в запас. Мошкин, оказалось, плавал на большом рыболовецком траулере. Захлебываясь, он рассказывал о том, как ходил в загранку, бывал в Канаде, в Штатах, в Южной Америке, прибарахлился, купил японский магнитофон и никогда не считал деньги. Их хватало и на рестораны, и на девочек, и даже на то, чтобы матери отправить. Когда приезжал домой — пил с друзьями, ходил на рыбалку, а в конце последнего отпуска так загулял, что едва добрался до Мурманска, к тому же без документов. С судна списали. Пришлось вернуться к матери, в село. Работать в колхозе не хотелось. Тянуло море. Продал магнитофон, кое-что из барахла, пожил·., как человек, еще несколько дней, и оказался на мели. Дойдя в своем рассказе до этого места, Мошкин воскликнул: «А что значит мель для моряка?! Эх, братишки!..» Он взял гитару, стал перебирать струны. Потом спросил: «План курили когда-нибудь?» — и запел: