Это был бюст Некрасова. Хотите — верьте, хотите — нет, но теперь мне было уже не страшно, а стыдно… ужасно стыдно за то, что влип в грязную историю и ничего не могу поделать.
— Действительно, ситуация была не из приятных, — заметил я, взглянув на Каракозова. Лейтенант сидел неподвижно и, казалось, впитывал в себя каждое слово.
— Вскоре я снова увидел длинного, — продолжал Серебров. — От склепа, который стоял за могилой Некрасова, он катил что-то круглое, черное. Когда он дошел до ворот, я понял, что это грузовая покрышка. Длинный бросил ее около нас и снова отправился к склепу. Он прикатил оттуда еще одну покрышку. Тогда из машины вылез толстый, и они вдвоем заложили обе покрышки в багажник. Толстый спросил: «Куда поедем?» Длинный ответил: «На Десятую линию, сорок один». Я стал разворачиваться. Длинный повеселел, показал пальцем на стену собора и прочитал стихи:
Он спросил у толстого: «Кто сочинил?» Тот ответил: «Не знаю». — «Дурак ты, Боб, — засмеялся длинный. — Это Есенин».
Я выехал на Московский и стал думать о том, как бы сдать этих подонков. Но кругом было пусто. Мы приехали на Васильевский. Из машины вылез длинный, сходил во двор дома сорок один, вернулся и сказал: «Его нет, он уехал. Что будем делать?»— «Махнем на Басков», — ответил маленький. «Там, наверное, тоже никого нет, поехали на Октябрьский рынок», — предложил длинный. Толстяк согласился…
Мы к Каракозовым переглянулись.
— Я не так рассказываю? — спросил, заметив это, Серебров.
— Все правильно, — ответил я. — Мы вас внимательно слушаем.
— Так вот. У ворот мы остановились. Длинный сказал мне: «Посигналь, только не очень». Я посигналил. За воротами забегали два мужика — один какой-то раскосый, видно, не русский, второй — однорукий. Длинный высунулся из машины, крикнул однорукому, как старому знакомому: «Открывай, Тимоша!» Ворота развели оба. «Давай на задний двор», — сказал длинный. Я обрадовался. Думаю: «Там есть пикет милиции, там я их и сдам». Но когда подъехал к нему, он оказался закрытым на замок. Длинный пошел к колхозной машине, разбудил шофера, привел с собой. Они стали выгружать покрышки. Я тоже вышел и закурил. Вот тут-то я рассмотрел их поподробней. У длинного лицо было худое, брови светлые, передние зубы вставные, из белого металла, шея тонкая, жилистая, с кадыком, а на кистях рук татуировки. На левой — «Нет в жизни счастья», на правой — «Люблю с первого взгляда» и «Костя». Толстяк был чернявый, круглолицый, с двойным подбородком, маленькими глазками и поднятым кверху кончиком носа. От этого он и напоминал поросенка. Во рту у него было полно золотых зубов. Татуировок я не заметил.
Колхозный шофер рассчитался с толстым. Тот посмотрел на мой счетчик, а длинный сказал ему: «Добавь на полбанки», и они пошли к сторожам. Те поклонились им, а я доехал до ближайшей телефонной будки, набрал 02 и рассказал все, как было. Приехал милиционер, забрал у колхозника шины, а задерживать было уже некого. Потом я возил сотрудника на кладбище. Он, вроде, нашел поблизости какой-то гараж, откуда в ту ночь была совершена кража. Только там ему сказали, что у них украли колеса в сборе, то есть покрышки с дисками. С мужиками, которые ворота открывали, мне делали ставки. Они, оказывается, работали сторожами. Ушлый народ. Со мной не спорили, говорили, что, возможно, так и было, но не помнят, а вот получение денег отрицали начисто. С тех пор меня не вызывали. Может, я что упустил? Если так, спрашивайте.
— Сергей Николаевич, у вас есть вопросы? — обратился я к Каракозову.
— Хочу уточнить, — сказал оперуполномоченный, — хорошо ли помнит свидетель, что у длинного была наколка «Костя» и не видел ли он на его лице родинок?
— Татуировка «Костя» была. Это точно, а родинок не было.
— А во что они были одеты?
— Толстый — в черную флотскую шинель и черную меховую шапку с кожаным верхом, потрепанную. Длинный был в черном демисезонном пальто и старой шляпе, кажется коричневой.
— Спасибо, — поблагодарил я шофера и, отпустив свидетеля, повернулся к Каракозову. Оперуполномоченный как будто ждал этого момента:
— Надо срочно брать в работу сторожей, — сказал он.
— Согласен с тобой, Сережа, — ответил я. — Но сейчас — по домам.
Мы вышли на улицу вместе. Было тепло и тихо, как бывает в Ленинграде в последние дни лета. И пустынно. Трудовой день давно кончился, город засыпал…
К утру мои планы изменились. Я по-прежнему считал допрос сторожей ключевым следственным действием, но именно поэтому решил подготовиться к нему получше, покапитальнее.
Сторожам уже дважды удалось выкарабкаться. Но они не знали, что теперь сразу оба факта стали достоянием следствия, что отныне представить их, как случаи, им будет значительно труднее. Так почему же не подкрепить полученные результаты какими-то дополнительными аргументами? Пусть даже для этого потребуются два, три дня или, наконец, неделя!
Нельзя было затягивать и направление на экспертизу дел, в которых имелись отпечатки пальцев. Кому принадлежат они — одним и тем же или разным лицам? Этот вопрос тоже волновал меня, хотя я понимал, что оставить их могли не только воры, но и невиновные люди.
Вот почему, как только Каракозов вошел в кабинет, я сказал ему:
— Получай задания на сегодня. Первое — проверить, были ли судимы сторожа в прошлом. Второе — выяснить, какой репутацией пользуются они по месту жительства, каков круг их знакомств. Третье — отвезти на экспертизу дела с отпечатками пальцев и попросить сделать ее побыстрее. Этого, пожалуй, хватит. Во второй половине дня позвони мне на работу.
Каракозов ушел, а я поехал на Новодевичье кладбище. Мне не терпелось побывать там, где, судя по карте, находился центр воровской деятельности, и поискать следы, которые могли оставить преступники. Рассказ Сереброва навел меня на мысль, что они могли использовать кладбище и как перевалочную базу, и как место демонтажа колес.
Автобусом я добрался до трамвайного парка имени Коняшина и с остановки посмотрел на противоположную сторону Московского проспекта. Там, за сквером, простиралось громадное обшарпанное здание монастыря с узкими стрельчатыми окнами. В некоторых окнах виднелись занавески, горел свет. Люди сновали по дороге, огибавшей монастырь справа. Я тоже пошел по ней и оказался во дворе, значительную часть которого занимали полуразрушенный собор и жилой флигель. А вот и кладбищенская контора, ограда, памятник Некрасову, так потрясший Сереброва! Между надгробиями статских и тайных советников, генералов и адмиралов, купцов и купчих я пробрался к первому из семейных склепов, высившихся за могилой Некрасова. Дверь в нем отсутствовала, пол был устлан сеном, в правом углу валялись две скобы непонятного назначения, несколько металлических колпачков от водочных бутылок, высохшие корки черного хлеба. Другие склепы оказались менее захламленными. Осматривая их, я забрел далеко от входных ворот. Было тихо. Только необыкновенно большие и жирные вороны зловеще каркали над головой, перелетая с дерева на дерево и нагоняя страх. Вдруг совсем рядом я почувствовал какое-то движение и увидел старушку, которая, озираясь, шептала молитвы перед медной статуей Христа. Я подивился ее смелости и подумал, что вот сейчас она здесь одна, но это все-таки день, а кто же придет сюда ночью, да еще зимой, кроме тех, кому нужно как раз то, что пугает других, — безлюдье и темнота?
Я вернулся к монастырю, однако с жильцами беседовать не стал — мало ли на кого тут можно было наткнуться! — а для себя пометил, что работу эту, наряду с выявлением завсегдатаев Октябрьского рынка и проверкой жильцов дома № 41 по 10-й линии Васильевского острова, при первой возможности поручу Каракозову.