Но Мошкин не успокаивался. Как-то пошли вместе в баню, снова выпили. Мошкин прилип, как лист от веника: «Я сделаю все сам. Чего боишься? Не докопаются. Алиби железное. Кто докажет, что, сидя в милиции, я обокрал магазин? Вещи донесешь до того места, где вода выступает. Я подойду туда, приму чемоданы, мы разойдемся, собьем след. Вещички я спрячу на другом берегу, возле развалин баньки, а когда стихнет шум — начнем потихоньку толкать… Соглашайся, дурак! Твою безопасность гарантирую, а сгорю — сам отвечу, тебя не потащу».
Храпцов, глядя на маленького Мошкина, начинал чувствовать себя трусом. А тот все подливал масла в огонь: «Очко играет! Эх ты, буйвол! Не трусь! По рукам?» — и протянул ему свою ладонь. Храпцов нехотя пожал ее: «Ладно». Они расстались и в течение некоторого времени не возвращались к этой теме.
Между тем приближение зимы давало о себе знать: река затягивалась льдом. В конце ноября Мошкин перед заступлением на дежурство дал Храпцову пятерку, попросил взять водки, закуски и зайти к нему в кочегарку. Храпцов пришел. Мошкин дежурил тогда на пару с Горобцом. После выпивки он завел с Горобцом тот же разговор, что и с ним, — о магазине, об отсутствии охраны, о том, что обокрасть можно запросто. Будто хотел и его привлечь к этому делу. Незаметно появился старик Двер-цов. Никто не знал, слышал он что-нибудь или нет. Ему налили, и Храпцов, воспользовавшись замешательством, ушел. После смены Мошкин сказал ему, что операция назначена на полночь с 1 на 2 декабря, и просил подойти в это время к магазину.
1 декабря, вернувшись с работы, Храпцов поужинал вместе с Боярским и лег спать. Коровин уже спал. Четвертая койка пустовала. Храпцов понял, что Мошкин приступил к выполнению своего плана, и стал ожидать наступления полуночи. Было жутковато. Разбудил Коровина, позвал с собой, но тот отмахнулся. Потом тихо встал, оделся и вышел, лесом добрался до магазина и остановился в нескольких метрах от него, рядом с пристройкой. Мошкин чуть слышным свистом дал знать, что он уже здесь. Достав из резинового сапога рашпиль, Мошкин пытался вынуть из фрамуги стекло, но оно лопнуло. Тогда он вытащил его по частям, осторожно прислонил к дереву, влез в образовавшийся проем вперед головой и словно провалился в него. Минут через десять он подал Храпцову сначала один, потом второй чемодан: «Тащи!» Чемоданы были увесистые, Храпцов побежал с ними вдоль реки, спустился на покрытый снегом лед и, не оглядываясь, направился к другому берегу. На середине реки лед стал потрескивать, под ногами зачавкало. Он испугался, поставил чемоданы, отступил назад и, присмотревшись, заметил впереди широкую темную полосу.
Вскоре справа от себя он услышал тот же тихий, протяжный свист и увидел бежавшего к нему Мошкина. Схватив чемодан, Мошкин прошептал: «Я один все перенесу, вдвоем провалимся», — и, шлепая по снежной жиже, скрылся в темноте. Храпцов проклинал себя за то, что связался с ним. Вдруг лед не выдержит! Мошкин с чемоданом сразу пойдет на дно или начнет орать, и тогда все кончено… Минуты тянулись, как часы. Хотелось плюнуть на все и уйти — пусть управляется один, как хочет. Но Мошкин вернулся, отдышался немного и потащил второй чемодан. На этот раз он отсутствовал дольше, может, потому, что назад уже шел, а не бежал, как раньше. Подойдя к Храпцову, Мошкин достал из кармана ватника флакон одеколона: «Выпей фонфурик, согрейся». Когда Храпцов, передергиваясь, проглотил эту гадость, он дал ему шоколадных конфет и прошептал: «Расходимся. По воде. Встречаемся у общежития». Они побежали в разные стороны.
Перед тем как войти в общежитие, они заглянули через окно в вестибюль. Вахтер, положив голову на руки, спал за столом. В комнату им удалось пройти незаметно. Только тут Храпцов обнаружил, что Мошкин стал пьян больше, чем был. Проснулся Боярский и спросил у Храпцова, почему он встал. Коровин тоже откинул с головы одеяло. Мошкин предложил им по фонфурику, но они отказались пить и съели только конфеты, которыми угостил Храпцов. Затем Мошкин заторопился к Сильве и в милицию, а Храпцов лег спать. Утром, когда по всему поселку разнеслась весть о краже, Храпцов сказал Коровину, что это — их работа. Началось следствие, и они узнали, что Коровин «заложил» их. Угрозами и уговорами они заставили его отказаться от показаний. Мошкин прямо сказал Коровину, что, пока он не сядет и не попробует баланды, покоя ему не будет. Храпцов, в памяти которого долго жил страх, испытанный им на реке, начисто отказался от участия в сбыте краденого. Что сталось с ним, он так и не узнал.
Закончив писать, Храпцов сгреб со стола листки, пронумеровал, потом прочитал заявление вслух, и я записал его на магнитофон, доставленный к тому времени из прокуратуры. Так на повестке дня оказалась встреча с Мош-киным, встреча внезапная, не. здесь, а там — в Архангельской области.
В село, где жил Мошкин, я приехал поздним вечером на милицейской машине, предоставленной мне дежурным по райотделу. Оно утопало в снегу и производило впечатление вымершего. Только кое-где в окнах горел свет, а из труб к темному небу лениво тянулись тонкие струйки сизого дыма. Найдя нужную избу, я постучал в дверь, потянул ее на себя и, окутанный клубами пара, сделал шаг вперед. Справа от входа на неразобранной кровати я увидел молодого мужчину.
— Мошкин?
— Допустим… — послышался ответ.
— Одевайтесь!
Эта команда не вызвала у Мошкина никакого удивления. Натянув свитер и сунув ноги в валенки, он вышел на середину избы и стал неторопливо причесываться. В это время из соседней комнаты появилась пожилая женщина.
— Что случилось, сынок? — поинтересовалась она.
— Гости приехали, — буркнул Мошкин. — Иди, иди к себе, мать. Это тебя не касается.
Я предъявил ему постановление на обыск и произвел его, надеясь найти хоть один паспорт к часам, приемнику или фотоаппарату, хоть один ярлык к кофте. Напрасно!
— Едем с нами, — сказал я, и Мошкин, ни о чем не спрашивая, стал надевать полушубок.
Через час мы были в райотделе. Мошкин вел себя спокойно. Казалось, он был готов ко всему. Когда же я заговорил о краже, в его черных, похожих на буравчики глазах вспыхнули лукавые огоньки:
— Пришить хотите, начальник? Зря. Был под замком. Может, вы доказали, что я вылез через замочную скважину? Времени было достаточно. Коли так — придется признаваться…
Я не стал раскрывать ему свои карты, но, чтобы прозондировать его настроение, спросил, где он взял простыни, которые отдал Сильвинской, и значительную сумму денег, потраченную в Новгороде. Подкупающе откровенно Мошкин рассказал, как украл и то, и другое: простыни в общежитии, а сумочку с деньгами — в поезде, по пути из Ленинграда в Новгород. Кражу сумочки он описал так живо, что я был готов поверить ему. Всем своим поведением Мошкин как бы говорил: «Пожалуйста, где виноват — отрицать не стану, все охотно признаю, а где не виноват — извините!»
Но было поздно. Время работало теперь на следствие. Приведя в исполнение санкцию на арест Мошкина и его этапирование в Ленинград, я выехал туда же.
Через несколько дней после возвращения в прокуратуру секретарь подала мне телеграмму из транспортной милиции: «Заявлений краже сумочки деньгами интересующем вас периоде не поступало».
Еще через две недели мне позвонили из следственного изолятора и сообщили о прибытии Мошкина. К этому времени я уже решил, что вызывать Горобца, Малюгина и Сильвинскую не буду: надо оплачивать дорогу, а Силь-винскую к тому же отрывать от детей. Их показания, как и показания Малюгина об угрозах, я при необходимости оглашу Мошкину, дам ему очную ставку с Боярским и предложу почитать исповедь Храпцова, но от проведения очной ставки с ним пока воздержусь.