Утром я доложил начальству о сложившейся обстановке.
— Что же, поедем, — ответил прокурор. — Признания есть, вещей нет. Такое бывает не часто! А они должны быть, иначе в один прекрасный момент от признаний может ничего не остаться.
Начальник изолятора, узнав о нашем приезде, отдал нам свой кабинет. Первым туда привели Храпцова. Выслушав его, прокурор спросил:
— Вы правдиво рассказали мне о преступлении?
— Да, — подтвердил Храпцов.
— И вашему раскаянию можно верить?
— Я проклинаю себя…
— В таком случае обещаю учесть это при рассмотрении дела в суде, — сказал прокурор и, повернувшись ко мне, добавил: — Государственное обвинение я поддержу сам.
Храпцов, судя по всему, был очень удовлетворен этой встречей. Время терять было нельзя. Я вызвал Мошкина, посадил его спиной к Храпцову и, объяснив обоим цель вызова, подчеркнул, что хотя они и признались, но некоторые обстоятельства освещают по-разному, в связи с чем между ними проводится очная ставка. Затем я попросил Храпцова подробно рассказать о преступлении и стал наблюдать за Мошкиным. Тот слушал, кусая губы, но молчал, стараясь усвоить показания Храпцова во всех деталях.
Дождавшись, наконец, своей очереди, Мошкин вдруг заявил:
— Храпцов признался здесь в том, что магазин обокрал он. Значит, так и было. Но зачем он меня впутывает в это дело? Пусть назовет своего действительного сообщника. Я, как известно, провел ту ночь под надзором, в камере отделения милиции!..
Я видел, как Храпцов привстал со стула и потянулся к стоявшему на столе графину:
— Разрешите попить…
Стакан застучал по его зубам. Он пил медленно, явно затягивая время, и напряженно думая о чем-то. Прокурор, не торопясь, достал носовой платок и вытер им выступившую на лбу испарину. Ситуация была не из приятных!
С трудом сдерживая волнение, я спросил у Храпцова.
— Вы настаиваете на своих показаниях? Они правдивы?
— Да, — выдавил из себя Храпцов. После покаяний, предшествовавших очной ставке, он не мог позволить себе упасть лицом в грязь.
Я срочно отправил арестованных в камеры.
— Ох и тип этот Мошкин! Уникум! — воскликнул прокурор, когда их увели. — А Храпцов — молодец, выдержал… Думаю, он теперь не изменит свои показания. Они закреплены и подпираются другими доказательствами. Ну а показания Мошкина пусть оценивает суд…
Когда прокурор уехал, я, немного успокоившись, попросил вновь привести Мошкина.
— Что с вами? Вы дрались? — спросил я, увидев Мошкина в дверях, всклокоченного и помятого.
Выводная улыбнулась:
— Странный он у вас. Как только придет с допроса, так — в тюфячную наволочку, с головой, и вылезает из нее только чтобы поесть да в туалет сходить.
Мошкин молчал. Настроение у него было явно дурное. Пришлось подождать.
— Башка трещит, — пожаловался он, закурив. — Попробуйте посидеть с этой шпаной. То базарят, то песни орут, и так с утра и до ночи. Ничего в голову не идет.
— Может, в этом заключается причина того, что вы оговорили себя? — шутливо заметил я. — Вы не забыли, как, признавшись, демонстрировали свои акробатические способности, а вас снимали на киноленту?
— Но я же на самом деле не воровал, я же был под охраной…
— Хорошо. Скажите тогда — зачем, с какой целью вы оговорили себя?
— Чтобы скрыть другое преступление…
— Какое? Назовите конкретно.
Мошкин не был готов к этому вопросу. Он, видимо, надеялся просто отговориться, но я настаивал на своем:
— Если у вас есть еще какой-нибудь багаж, выкладывайте, будем разбираться.
— Я простыни украл в общежитии…
— И куда их дели?
— Сильвинской отдал.
— Мошкин, вы же давно признались в этом! Забыли?
Я нашел нужные показания и зачитал их.
Кто знает, что происходило в это время в душе «уникума». Может, на его совести действительно было еще что-то, а может, и не было, но рассказывать сейчас о новом означало сидеть и сидеть в изоляторе. А от магазина-то удастся ли отвязаться?
— Тяжелый случай… — промолвил, наконец, Мошкин. — Кажется, игра проиграна. А не хотелось снова в зону попадать. Думал, отдохну дома, с девочками погуляю… Но, видно, не судьба. Пиши, начальник: Храпцов правду сказал. Вещи я спрятал недалеко от баньки, где самогонку варил. Яму заранее вырыл. Давай схему нарисую. Снег сойдет — сам найдешь по куче хвороста, которая лежит сверху. Нет там только двух кофт — на себя надел, когда уезжал. Их-то и пропил в Новгороде, а сумочку с деньгами, конечно, придумал.
— Для чего же, признавшись, надо было все-таки лгать и говорить, что вещи сбывал Храпцов?
— Видишь ли, многие следователи почему-то считают, что они одни разбираются в стратегии и тактике. Они ошибаются. У нашего брата в этом вопросе тоже есть кое-какие понятия. Следователь, к примеру, ставит перед собой задачу раскрыть кражу, а я — отвертеться от нее. У него для этой цели одни средства, у меня — другие. Алиби — одно из них. Или — самооговор, как с сумочкой. Кражу из магазина распутать трудно, и, чтобы еще больше затруднить следствие, я признаюсь в другой краже, которой не было. Следователь глотает эту приманку и пускает меня в суд по обвинению, которое я сам себе придумал. Такой довесок, как простыни, для меня роли не играет. Суд обвинение в краже сумочки снимает: признания мало, даже если оно остается, а других доказательств нет. В итоге получаю только за простыни — условно или исправработы — и выхожу на свободу. Это главное. Можно, когда нужно, пойти и на оговор. В данном деле никто, кроме меня, не знал о судьбе вещей. Выгодный момент? Выгодный. Как его использовать? Я поразмыслил и решил повесить их сбыт на Храпцова. На что расчет? На то, что мои показания будут использованы при его допросе и станут ему известны. Храпцов никогда не подтвердил бы их. Если подтвердить, то нужно показать, где вещи, а он не знает. Но он задумался бы над тем, стоит ли дальше признаваться и топить нас обоих. Это во-первых. Во-вторых, он бы узнал, что я признался только для отвода глаз, а вовсе не раскололся. В-третьих, не будь у нас противоречий, не было бы повода для встречи на очной ставке, а я на нее, как известно, надеялся. Вот так-то…
Решив пока не ездить в поселок, я вызвал Кукина в Ленинград. Такие вызовы, как правило, дисциплинировали — разрушалась привычная обстановка, исчезала возможность посоветоваться перед допросом или после него, да и настроение создавалось другое, более серьезное и обязывающее. Дядя Вася приехал вовремя, одетый в демисезонное пальто и шляпу. На шее, под шарфом, виднелся воротничок ослепительно белой рубахи. Я предложил ему сесть и, уверенный в том, что Кукин скажет теперь правду, спросил:
— Видели, как Мошкин в магазин лазал?
— Ну, видел, — ответил дядя Вася.
— И что же?
— Был бы я помоложе, залез бы не хуже…
— Но ведь Мошкин не просто залезал. Он показывал, как обокрал магазин!
— Этого я не знаю.
— Тогда зачем же, скажите, нужно было везти его к вам в поселок, в такую даль?
— Не знаю, не знаю.
— Кукин, вы — работник милиции и, наверное, имеете представление о следственном эксперименте?
— Имею.
— Зачем было бы проводить его, если бы Мошкин отрицал свою вину?
Дядя Вася начинал понимать безысходность своего положения, но продолжал смотреть на меня, не мигая, круглыми глазами, и лицо его оставалось неподвижным.
— Хотите послушать протокол следственного эксперимента?
— Зачем? Не надо.
— Тогда давайте вспомним, сколько раз вы выпускали Мошкина из камеры в туалет?
— Раз, а может, два, не больше.
— Где вы сами были в это время?
Дядя Вася сделал вид, что вспоминает. Время шло, а он все молчал и молчал, поглаживая край стола своими толстыми, грубоватыми пальцами.
— Вам повторить вопрос?
— Кажется, уходил в дежурку.
— Зачем?
Кукин опять смолк и стал рассматривать большие, выпуклые ногти.
— Вы слышали вопрос?
— Наверное, партию в домино добить.
— Все у вас «кажется» да «наверное». Точно можете сказать?