Перспектива на прописку ухудшалась: город был переполнен и найти комнату с каждым днем будет все труднее. Ходили слухи, что по эвакуационным удостоверениям будут отправлять на жительство и на работу в колхозы и захолустные города, где нечем и незачем будет жить.
И я больше совсем не хотел жить с тиграми на Аральском море.
Однажды вечером, стоя на площади у здания Совнаркома в ожидании приема по делам прописки, мы увидели молодую пару, оживленно о чем-то спорившую. Потом она направилась к нам. «Из Москвы?» — спросили они нас. — «Да». — «Художники?» — «Да. Откуда вы это знаете?» — «Это сразу видно», — сказали они, но вернее всего они видели нас в Союзе художников.
Молодой человек — художник Воля Кучеров. Жена его Надя служит в Совнаркоме. Сегодня день рождения Воли. Будут друзья-художники, и мы приглашены в гости.
В тенистом переулке, за каменным дувалом, огромный сад, по ограде высокие тополя. В далеком конце сада длинный, во всю свою длину верандой обнесенный одноэтажный дом. Волик и его мать — бывшие «господа ташкентцы». Отец его, царский полковник, давно умер.
В небольшой комнате, открытой на веранду, полно художников — мы опять у себя, в своей среде.
Это день рождения и проводы Волика в армию. Провожая нас, он предложил нам поселиться у него.
В учреждении при Совнаркоме, где прописывают интеллигенцию, молодой секретарше показываю вырезки из газет. Одна из них, под названием «Входит художник Алфеевский», производит впечатление, но мне ничего не обещают. В назначенный день иду узнать результат с очень слабой надеждой.
От двери сразу широкая лестница, которая на втором этаже упирается в глухую стену с маленьким окошечком. На лестнице все знакомые лица. Вызывают меня. После минутного промедления подхожу к окошечку в страхе получить назначение в колхоз. Говорят, что сначала забирают паспорта, а потом вручают назначение. В окошке раздраженный голос: «Вы что, не хотите получить прописку? Ваши паспорта?» Не верю своим глазам: «Временно прописать в Ташкенте по указанному адресу».
Волик ушел в армию. Мы поселились у Нади. Надя в глубине комнаты, мы у окна спим вдвоем на такой узенькой тахте, что сейчас это и представить себе невозможно. В комнате стол и книжный шкаф. Живем дружно.
Середину дома — огромную комнату с верандой — занимает старая чета татар. Старик атлетического сложения, слепой, болен вшивостью.
Последняя часть дома — тоже большая, квадратная комната с верандой— принадлежит хозяйке дома, Волиной матери. Она до самого потолка набита вещами. Старуха усохшая, волосы крашеные, ярко-рыжие, щеки нарумянены — осколок былого. Фиалка с ней общалась и была в хороших отношениях.
У самой нашей веранды на цепи сидела огромная немецкая овчарка. Принадлежала она татарам, ее никогда не кормили и с цепи не спускали. Мы с ней подружились, делились пайковым хлебом, по вечерам я ее отвязывал погулять по саду. Потом ее продали, и нам долго ее недоставало.
Жили мы с Надей очень дружно несколько месяцев, но к весне заметно обозначилась ее беременность, да и война затягивалась. К ее удивлению, переехали к татарам, отгородив у окна угол.
В Ташкенте к началу сорок второго скопилось множество людей. Был он и перевалочным пунктом в неведомое, в какую-то новую, совсем другую, на новом месте, жизнь. Условия этой жизни были очень тяжелыми: голод и холод, злее становились «Самара» и узбеки, сыпной тиф и отчаяние. Но и требования к жизни стали куда более скромными.
За этот год мы как-то приспособились к этому образу жизни, я перестал болеть. Мы с Фиалкой неразрывно вместе. В этом залог нашего сегодняшнего и уверенность в нашем будущем. Оказалось, что можно довольствоваться очень малым, что достаточно иметь угол, пару рубашек и хоть сколько-нибудь прочную обувь. Была бы надежда, вера в себя, в свою работу.
Наша жизнь в Ташкенте быстро становилась бытом, привычной нормой. Первые месяцы нашей жизни сейчас мне представляются малоправдоподобными. Молодость брала свое, и мы жили в расчете на длинную жизнь. С каждым днем увеличивается количество знакомых, знакомые прибывают, заводятся новые. Люди тянутся друг к другу.
В Союзе художников москвичей поначалу встретили с враждебным равнодушием. Многим местным художникам было свойственно некоторое преувеличение своей творческой личности, к примеру: тема доклада председателя Союза Уфимцева «Мои творческие простои».
К несколько высокомерному отношению к пребывающим москвичам примешивалась и известная ревность к Москве. Потом москвичей в Союзе стало больше, многие из них оказались на месте, способствовали повышению авторитета Союза, и мало-помалу обстановка в Союзе стала вполне терпимой.