— Задержи их хотя бы на пять минут!
Возможно, он хотел бежать, но обнаружил, что у выхода из сада его поджидают. Семь-восемь минут спустя он вернулся, с полным самообладанием ответил на вопросы и, не сопротивляясь, дал себя увести. Его сына Шарля тоже арестовали, хотя ему едва минуло восемнадцать.
— Когда это произошло?
— Двадцать шестого жерминаля, на втором году революционного летосчисления, иными словами…
Мэтр Валандье помедлил, взглянул на календарь, висевший на стене, и воскликнул:
— Да ведь сегодня как раз годовщина того дня! Арест откупщика произошел именно пятнадцатого апреля.
— Любопытное совпадение! — заметил Люпен. — Учитывая, какие были времена, надо полагать, этот арест имел для него самые серьезные последствия?
— Последствия были воистину трагические, — усмехнувшись, ответил нотариус. — Через три месяца, в начале термидора, откупщик взошел на эшафот. Шарль, его сын, остался в тюрьме, а все их имущество было конфисковано.
— Они были несметно богаты, не так ли? — вставил Люпен.
— В том-то и дело! Именно в этом вопросе начинается путаница. Все их богатство, впрямь несметное, бесследно исчезло. Оказалось, что особняк в Сен-Жерменском предместье был еще до революции продан какому-то англичанину, равно как и все замки и земли в провинции, драгоценности, коллекции и прочее добро откупщика. По распоряжению конвента, а затем при директории были предприняты тщательные розыски. Но они ни к чему не привели.
— Во всяком случае, оставался дом в Пасси.
— Дом в Пасси купил за бесценок некий гражданин Броке, тот самый представитель Коммуны[1], который арестовал д'Эрнемона. Гражданин Броке заперся там, забаррикадировал двери, укрепил стены, и когда Шарль д'Эрнемон наконец вышел на волю и явился домой, новый обитатель встретил его ружейными выстрелами. Шарль подал на него в суд, проиграл дело, затем предложил продать дом за немалые деньги. Гражданин Броке держался непреклонно. Он купил дом и не желал с ним расставаться; он не расстался бы с ним до самой смерти, если бы Шарль не заручился поддержкой Бонапарта. Двенадцатого февраля тысяча восемьсот третьего года гражданин Броке наконец убрался восвояси, но так велика была радость Шарля и, несомненно, умственные силы его были так подорваны перенесенными невзгодами, что, едва он вступил на порог отвоеванного дома, не успев даже дверь отворить, он пустился петь, плясать — словом, повредился в уме.
— Гром и молния! — проворчал Люпен. — Что с ним было дальше?
— Его мать и сестра Полина (которая в Женеве вышла замуж за одного из двоюродных братьев) обе умерли, заботы о больном взяла на себя старая служанка, и они поселились вдвоем в доме в Пасси. Шли годы, и ничего достойного внимания не происходило, как вдруг в тысяча восемьсот двенадцатом году последовала неожиданная развязка. Старуха служанка на смертном одре в присутствии двух специально приглашенных свидетелей сделала поразительнейшие признания. Она объявила, что в начале революции откупщик перевез в дом в Пасси мешки, полные золота и серебра, а за несколько дней до ареста эти мешки исчезли. Если верить тому, что позднее поведал ей Шарль д'Эрнемон со слов отца, сокровища были спрятаны где-то в саду, между ротондой, солнечными часами и колодцем. В подтверждение она показала три картины, или, вернее, три холста, поскольку тогда они еще не были обрамлены, — откупщик написал их в заточении и ухитрился передать ей с наказом отдать их его жене, сыну и дочери. Предвкушая обладание сокровищем, Шарль и старая служанка хранили тайну. Потом был суд, возврат дома, душевное расстройство хозяина, напрасные поиски, предпринятые служанкой, а сокровища по-прежнему находились там, в саду.
— И они все еще там?
— Они останутся там навсегда, — воскликнул мэтр Валандье, — если только… если только гражданин Броке, который несомненно что-то учуял, не добрался до них. Но едва ли это так: гражданин Броке кончил жизнь в нищете.
— А что потом?
— Потом принялись искать. Приехали из Женевы дети Полины, сестры Шарля. Обнаружилось, что Шарль был тайно женат и у него остался сын. Все эти наследники взвалили на себя бремя поисков.
— А Шарль?
— Шарль жил в полном уединении. Он не выходил из своей комнаты.
— Никогда?
— Да нет, и это самая необычная, самая таинственная подробность дела. Раз в году Шарль д'Эрнемон, влекомый каким-то бессознательным стремлением, выходил из своего убежища, проделывал тот самый путь, который проделал в свое время его отец, пересекал сад и усаживался то на ступеньки ротонды, изображенной на этой картине, то на край вот этого колодца. В пять часов двадцать семь минут он поднимался и шел домой, и до самой смерти — а умер он в тысяча восемьсот двадцатом году — ни разу не бывало, чтобы он пренебрег этим непостижимым паломничеством. Причем он совершал его всегда пятнадцатого апреля, в годовщину ареста.
Мэтр Валандье не улыбался больше: таинственная история, которую он нам поведал, взволновала его самого.
— А после смерти Шарля? — на мгновение задумавшись, спросил Люпен.
— В тех пор, — подхватил нотариус с торжественностью в голосе, — вот уже скоро сто лет наследники Шарля и Полины д'Эрнемон ежегодно посещают это место пятнадцатого апреля. Первые годы были посвящены усердным поискам. Перерыли каждую пядь земли, перекопали каждый клочок сада. Теперь все кончено. Поиски почти прекращены. Изредка вдруг, ни с того ни с сего, перевернут какой-нибудь валун, пошарят в колодце. Наследники просто рассаживаются на ступенях ротонды, подобно бедному умалишенному, и ждут, точь-в-точь, как ждал он. Видите ли, в этом и кроется их трагедия. Вот уже сто лет, как все отпрыски этой семьи, сменявшие друг друга, утратили — как бы сказать? — волю к жизни. Они лишились отваги, лишились предприимчивости. Они ждут. Ждут пятнадцатого апреля, а когда приходит пятнадцатое апреля, ждут чуда. Все они постепенно впали в нищету. Мои предшественники и я мало-помалу продали сперва дом, на месте которого был выстроен другой, более доходный, затем, один за другим, участки сада и прочее. Но с этим уголком наследники не расстались бы и под страхом смерти. Они единодушны: и Луиза д'Эрнемон, прямая наследница Полины, и нищие, рабочие, лакей, цирковая плясунья и прочие отпрыски несчастного Шарля.
— А каково ваше мнение обо всем этом, мэтр Валандье? — помолчав с минуту, задал Люпен новый вопрос.
— По-моему, там ничего нет. Разве можно с доверием относиться к россказням старой, выжившей из ума служанки? Разве можно придавать значение причудам душевнобольного? Кроме того, если бы откупщик и впрямь обратил свое состояние в деньги, не кажется ли вам, что эти деньги уже давно отыскались бы? На таком клочке земли можно спрятать документ, драгоценность, но не мешки с сокровищами.
— А как же картины?
— Разумеется, это довод. Но считаться достаточным доказательством он все-таки не может.
Люпен склонился над картиной, которую нотариус извлек из шкафа, и после долгого осмотра спросил:
— Вы говорили, картин было три?