Повсюду — одна сплошная сумасшедшая рыжина, полыхающая и горчащая, невыносимо-притягательная; она отпечаталась у него на сетчатке глаз зудящим ожогом, который невозможно было убрать. Он моргал, отворачивался и жмурился, но княжна вспыхивала у него под веками снова и снова, крутилась, вертелась вечно под рукой и путалась под ногами. Надоедливая, но очень приятная.
Долохов с какой-то панической обречённостью понимал, что он не был свободен от её общества, потому что оно ему нравилось. Нравилось слушать, как Евгения смешливо рассказывает о школе — господи, да она выпустилась-то из Колдовстворца год назад. Голос у неё был красивый — бархат и металл сплетались в мелодичные переливы, преследующие его с назойливой мягкостью. Куда не плюнь — везде она.
Ему нравилось смотреть, как утром Евгения полчаса стоит у шкафа, выбирая то ли платье к перчаткам, то ли перчатки к платью — Долохов в это время обычно делал вид, что курит, но вместо этого любовался голыми плечами и ногами.
Ей вообще было весьма просто и приятно любоваться. Хорошенькая, даже слишком хорошенькая — она была до того красивой, что ему аж сплюнуть хотелось. Сплюнуть и желательно растереть, потому что…
Раньше он их не запоминал.
Точнее не так. Почти все бывшие женщины Антона прекрасно осознавали, что это ненадолго, что это роман на одну ночь, и утром он исчезнет из их жизни так же легко, как и появился в ней. Он мог уходить от них в любой момент, расставаться и забывать, но от собственной жены далеко не уйдешь.
И в горе, и в радости. Обещал же.
Тем более, что он даже помнил количество родинок на её теле — три отпечатка под грудью и одно на спине, мазки коричневых пятнышек на запястье и предплечье, тонкий белесый шрам на правой коленке и белая царапина маленькой растяжки на молочном бедре.
На самого себя он старался не смотреть — от количества своих шрамов, огрубевших кусков кожи и изуродованных частей тела свербело в ушах и кололо в глазах, но её, казалось, это совсем не смущало. Княжна пальцами касалась царапин от когтей оборотня на боку, губами ласкала предплечье, языком вела по шее — она его не боялась.
Долохов от такого он давно отвык.
Он вообще от многого отвык, как бы не старался делать вид, что всё нормально.
— Ты сегодня совсем скучный, — пожаловалась Евгения недовольно, ласково обнимая его за шею сзади, пока Антонин читал письмо от Яксли. От неё пахло сладкими духами, смородиной и карамелью.
— Только сегодня? — Антон рассеянно поцеловал тонкую кожицу на хрупком запястье, не отвлекаясь от письма, а её дыхание согрело ему шею. Она ласково поцеловала его в затылок, потерлась носом о висок.
— Да. Ты сегодня слишком скучный.
Он только улыбнулся. Подушечками пальцев она коснулась его гладкой выбритой щеки, потому что с щетиной ей не нравилась. Ему тоже, но ей явно больше.
— Прямо слишком?
— Даже слишком-слишком!
— Какой я отвратительный, — подколол Антон почти игриво, а потом отбросил пергамент в сторону и ловко подхватил её на руки. Евгения была очень легкая, почти невесомая: обхватила руками за шею, положила голову ему на грудь. Раскрутившийся из сложной прически рыжий локон пощекотал ему подбородок.
— Ты такой понимающий. И очень умный!
— Да-да. Так я тебе и поверил, лиса.
И поцеловал её. Целоваться ему тоже нравилось.
Вернувшись из путешествия, они действительно остались жить в северной части особняка, пока остальные родственники старались появляться у них дома как можно реже, чтобы, не дай господи, не наткнуться на их жуткий флирт. Что именно в их попытках узнать друг друга получше было жуткого Антон не знал и знать особо не хотел — подумаешь, пару раз целовались у всех на виду. Не велика потеря, помнится, в его дурмстранговскую юность в этом доме и не такое творилось.
Евгения была действительно куда хуже своей матери, потому что ещё никогда Антонин так удивленно не осознавал, что его жизнь полностью от и до контролирует женщина, которую он неосмотрительно туда пустил.
Всё началось с завтраков. Даже после возвращения в Россию Антон ел мало и редко, не потому что худел, а потому что кусок в горло не лез. Да, он спускался к завтраку и пил чашку кофе, может, две, иногда даже мог съесть какое-нибудь пирожное, если было особенно хорошее настроение, но на обедах и ужинах он почти не появлялся. Только ради вежливости, а вежливостью он никогда не страдал. Разве что джентльменской.
Евгению это бесило. Кажется. Долохов ходил с ней ужинать лишь потому, что не хотел оставлять одну.
В тот вечер было точно так же. Даша вместе с парочкой служанок накрыла на стол, на двоих — сам Антон и его жена.
Она ела мясной пирог и пила чай; Антонин же к своей порции так и не притронулся, по глотку цедя кофе. В молчании прошло минут десять, прежде чем разъярённая ведьма вдруг швырнула на стол серебряный нож и вилку, вытерла розовый рот салфеткой и уставилась на него таким нехорошим взглядом, что Долохов почти восхитился — в бытность своего наставничества он так смотрел на особо тупых учеников, например, на Яксли. У того от таких взглядов случалась паническая атака и проявлялись склонности к суициду.
— Ты не ешь. Почему? — её тон сделался почти ледяным, — тебе не нравятся, как готовят? Так прикажи уволить поваров. Или я прикажу.
Антон покачал головой.
— Я просто не голоден.
— Ты никогда не голоден, — веско возразила ведьма и вдруг поднялась со своего места.
Она подошла к Антону, шелестя подолом тонкого золотистого платья, а потом вдруг подобрала его, перекинула ногу через его бедро и села к нему на колени, лицом к лицу, чуть не уткнувшись носом в его нос. Он положил руку ей на талию, слегка придерживая.
— Ты такая милая, когда злишься.
Евгения раздраженно закатила глаза.
— Ты невыносим. Даже если я приставлю нож к твоему горлу, ты всё равно будешь считать меня милой?
— Безусловно, ангел мой. Куда же я денусь?
Она задумчиво посмотрела на него из-под длинных чёрных ресниц, отбрасывающих тонкие тени на бледные щёки.
— Люди не едят только тогда, когда им не нравится еда, — княжна наклонила голову, одна из серебряных заколок-бабочек соскользнула с её волос и звонко упала на пол, но она не обратила внимание, — а раз она тебе не нравится, то я велю Даше уволить всех поваров и вышвырнуть домовых. Найму новых. Тебе нравится моя идея?
Антонин терпеливо улыбнулся, поглаживая её по спине.
— Я не ем не по этой причине. Не стоит увольнять бедных поваров, они ни в чем не виноваты.
— Тогда поужинай со мной, твоя светлость.
Она легонько кивнула в сторону остывающей порции пирога.
— Не хочу.
— Тогда я…
— …уволю поваров? — поддакнул Долохов насмешливо и попытался погладить её по бедру, но она неожиданно сбросила его руку со своей ноги и рывком поднялась.
— Нет, — надменно процедила ведьма, с щелчком разворачиваясь на каблуках, — если так, то ночуй сам. Пока не проголодаешься.
Долохов чертыхнулся, провожая ускользавшую от него прочь жену обиженным и голодным взглядом. Он хохотнул, наклонился и подобрал с пола оставленную ей заколку, которую тут же сунул в карман брюк. Надо было не забыть отдать вечером, когда он перебесится и явится домой в прокуренном насквозь камзоле.
Пирог же пришлось съесть, хотя он особо не хотел. На следующий день в ход пошла индейка, потом куриные котлеты, потом рыбное филе… в общем, мало по малу, но к возвращению матери из Дурмстранга, он привык полноценно обедать и ужинать. Та едва за сердце не схватилась от счастья.