Склока
Кто, не помню, начал первым,
кто пальнул из-за угла —
и поехала по нервам
склоки ржавая пила,
набирая обороты,
истязая воем слух:
«…а зачем ты?!», «…а чего ты?!» —
дым сраженья, прах и пух.
Недоигранные роли,
беспощадный глупый бой…
И слова, как сгустки крови,
между мною и тобой.
Мы исходим злобным лаем,
мечем молнию и гром,
холостыми не стреляем,
да и пленных не берём…
А когда умолкнут соло,
прыгнут тумблеры на «ОFF»,
и скользнёт под доски пола
боль и ярость из зрачков,
мы с тобой, отмаясь дурью,
в полушаге от беды,
разведём остатки бури
на один стакан воды…
Когда уходят
когда от тебя когда от тебя уходят
и счастье твоё уносит порывом ветра
и солнечные гектары твоих угодий
сжимаются вмиг в квадратные миллиметры
когда никаких улыбок и обретений
ни в жизни ни на фейсбуке ни на ютюбе
под дёрганый ритм танцуют в камине тени
как будто открытый нерв в нездоровом зубе
когда горизонта линия накренилась
когда косяком на запад ушли восходы
когда словно волга в каспий ты впал в немилость
у броского мира вечно живой природы
отнюдь ты не стал ни гением ни прохвостом
не сделался враз героем да иноверцем
лишь только совсем немного но меньше ростом
а также совсем немного но больше сердцем
Том и Бекки
А детство горит алмазом на дне графина…
И снова весна и звёзды. Прохладный вечер.
И Том, поступившись обществом Гека Финна,
ждёт света в окне застенчивой Бекки Тэчер.
Терпенье, дружок. Ты точно дождёшься света.
Ты светел и сам. И это отнюдь не поза.
Поди объясни, зачем тебе нужно это;
поди осознай, что в сердце твоём — заноза.
Ты станешь взрослей — всё будет намного проще:
разлезется ткань судьбы на отрезки. Миги.
И вместо любви останется беглый росчерк
в приходной — точней, расходной — амбарной книге.
Забудется свет. И, нитью чужой ведомый,
ты будешь метаться, падая ниже, ниже,
черствея в пути от хижины тёти Томы
до сотен других, зеркально похожих хижин.
Ты будешь потёртым днищем царапать мели,
научишься брать преграды и бить поклоны.
Зато, заземлившись, станут конкретней цели,
а также наборы средств к достиженью оных.
Однажды назад захочешь — да только где там…
Уже не вернёшь тот давний весенний вечер,
в котором зажглось уютным нездешним светом
окошко в маленьком домике Бекки Тэчер.
Тюбик
Он к ней приходит не слишком часто; ну что поделать, не может чаще.
А в ванной — тюбик с зубною пастой, ему два года принадлежащий.
Когда он где-то — невыносимо.
И жизнь чернеет, как Хиросима.
Она — как робот. Её Азимов с неё и пишет свои законы.
Её глаза — как глаза иконы.
Его любовь — словно код Симсима.
Ему открыты её пенаты; она и речка, и переправа…
А он — женатый. Совсем женатый. Хотя об этом не стоит, право.
Ей больно думать: с чужим-то мужем!
Но быть одной многократно хуже.
Иначе — темень. Иначе — стужа в соседстве с Цвейгом и Грэмом Грином.
Весь свет окрестный сошелся клином
на нём. Ей больше никто не нужен.
Они читают одних поэтов, не любят танцы и папиросы.
И нет у них никаких ответов на заковыристые вопросы.
Слегка помялась его рубашка.
Его ждёт дома дочурка Машка.
Сказать, что всё это рай — натяжка, и это будет звучать манерно.
Но без него ей настолько скверно,
что даже думать об этом тяжко.
Цветочки в вазе. Дивана мякоть. Конфет вчерашних сухая сладость…
Она давно отучилась плакать, ведь слёзы — слабость. Нельзя, чтоб слабость.
В колонках тихо играет Брубек.
Зубная паста. Всё тот же тюбик.
Они в чужие дома не вхожи. Их нет в театре, в кино и в клубе.
Зато она его очень любит.
И он её очень любит.
Тоже.