Запомнишь
Когда-то закончатся ноты
осенней порою рассветной,
и та, без которой ты мёртвый,
уйдёт в никуда, в никогда…
Вот так и запомнишь её ты —
немыслимой, инопланетной,
горячей, как кровь из аорты,
холодной, как кубики льда.
Не будет ни капли, ни йоты
того, что зовётся надеждой,
закроется чёрная дверца
меж миром твоим и её…
Вот так и запомнишь её ты —
чужою, смеющейся, нежной
и рвущей чадящее сердце
в лоскутья, в ошмётки, в тряпьё.
И станут пустыми заботы,
мелькая бессмысленно, мимо.
И будут напрасно сонеты
слагаться при утлой свече…
Вот так и запомнишь её ты —
единственной, вечно любимой,
с ожогом от шалой кометы
на тонком и зябком плече.
All we need…
Я отнюдь не прошу,
чтобы мне соглашательно вторили;
пусть и физик, и лирик
останутся вновь при своих.
Я безбожно смешаю
капризные краски истории,
гладиаторский бой
променяв на вокзал для двоих.
Поживём в новом мире,
где войны не стали рутиною,
набросаем на холст
самых дивных в палитре
мазков
и увидим, что больше не спорят
альков с гильотиною,
потому что в их спорах
всегда побеждает
альков.
Глянь-ка: в небе Венера.
Чиста и прозрачна к утру она —
как промытый невиданный жемчуг,
как пушкинский слог…
Отпускаю на ветер
истерики Мао и Трумана,
забираю в копилку
влюблённых простой диалог.
От фантазий таких не устану,
призна́юсь по правде я;
пусть любовь, как река,
размывает устои плотин,
и бросает гвоздики
на меч императора Клавдия
самый вечный из хиппи на свете,
святой Валентин.
Спроси
Я чувствую разорванную связь, как чувствуют
врождённое уродство. Ко мне не пристаёт чужая
грязь. Но, впрочем, и чужое благородство про —
ходит мимо, не задев меня,
самопровозглашённого изгоя. Нет, я отнюдь
не Байрон, я другое; я дым, произошедший
без огня. Наполеоном — на груди ладонь — я
не стою в бермудской треуголке. Поддерживая
тленье (не огонь!), ловлю печальным вдохом
воздух колкий. Рубить не научившийся сплеча, я
вижу горизонт, который чёрен… Но факт, что я
живу, пока бесспорен на беглый взгляд врача
и палача.
Завален тест на воспитанье чувств, мотив
надежды затихает слабый… Всё круче склон,
с которого качусь; всё жёстче и болезненней
ухабы. Музей Тюссо остался без меня, я не герой
энцикловикипедий. Всё неподвластней мне
аз-буки-веди, всё различимей крики воронья.
Судьба фальшиво сыграна «с листа», и на исходе,
как чекушка водки… Период с тридцати и до
полста прошёл в режиме быстрой перемотки.
Ушли друзья. Не надо про подруг. И явки все
провалены (с повинной). Став авангардом стаи
журавлиной, синицы подло вырвались из рук.
Откуда этот каменный барьер, задвинутая
наглухо портьера, и неохота к перемене мер,
предписанных для взятия барьера?
И все боренья — супротив кого? Пуста арена.
Стоптано татами. Но держит душу жадными
когтями угрюмый старый хищник Статус-Кво.
Душе гореть хотелось и парить, но не даётся
ей полёт красивый… У мерина умеренная
прыть, тем паче если этот мерин — сивый.
Слова исходят из бессильных уст взамен
уменья действовать и биться… Ведь в швейной
мастерской моих амбиций закройщиком
работает Прокруст.
Да-да, конечно, это болтовня не самого
весёлого замеса. Я пессимист. В семье не без
меня. Сколь волка ни корми, он бредит лесом.
Могу смириться, выучить фарси, сыграть в
чужой, оптимистичной пьесе… «Ну что ж ты,
милай, голову повесил?» — спроси меня,
Аленушка. Спроси. И может быть, соломинка
сия сломает в тот же миг хребет верблюду, и
солнцем озарится жизнь моя, и, может, с той
поры я счастлив буду; Снеговиком растает
Статус-Кво, трусливо убегут из Рима готы…
Есть что-то посильней, чем «Фауст» Гёте.
И посильней неверья моего.