Огарки
Вокруг ни души. Колышется воздух зыбкий.
Окурки да одиночество. После бала.
Концерт, говорят, окончен. В футлярах скрипки.
И если ты что-то пишешь — пиши пропало.
Здесь прежде она ходила, она дышала,
куда эти дни девались, благословенны?
А нынче — тебе под кожу проникло жало
и впрыснуло яд потери, взрывая вены.
А скепсис уже не катит, а с ним и опыт,
и с каждой попыткой вдоха — всё крепче сети…
Немного глотни из фляги. Здесь плохо топят.
Глаза напряги, прищурясь. Здесь тускло светят.
Теперь ты другой, и всё на земле другое:
пусты зеркала, и пластиком пахнет ужин.
Ах, как это всё же просто — попасть в изгои.
Лишь пальцами — щёлк! — и ты, словно пыль, не нужен.
А помнишь, как плыл по комнатам
полдень яркий,
как было вам вместе целого мира мало?
От полдня остались свечи. От свеч — огарки.
И если писать охота — пиши пропало.
Клин
Она обожала светлое время дня;
следила за тем, как выглядит, как смеётся.
Желала светить, легко заменяя солнце
для всех и для каждого. Можно и для меня.
Она, не прощаясь, прыгала в свой трамвай.
Могла посмотреть бы вслед — но увы. Ни разу.
И «нет» на её устах наполняло фразу
холодною мощью намертво вбитых свай.
Не знала она значения слова «сплин»;
реснички да каблучки. Никакого сплина…
Поди ж объясни доходчиво и недлинно,
как вышло, что свет на ней заострился в клин.
Она так забавно ела эклер в кафе,
свиданья даря, как голубю дарят крохи…
И всё это для того, чтоб спустя эпохи
воскреснуть опять в недужной моей строфе.
Комедия
Всё закончилось. Се ля ви…
Есть твоё, есть моё. Нет нашего.
Всепогодный костюм любви
будет кто-то другой разнашивать.
Все свои — за грядой кулис.
Против Крамеров — только Крамеры.
Словно выкачан воздух из
нам назначенной барокамеры.
Одиночество. Ночь без сна
бьёт по темени, словно палица.
Память прежде была нужна.
Ну, а нынче нужней беспамятство.
Под ногами дрожит земля;
спят игрушки и спит масс-медиа…
Вот такая финита ля
человеческая комедия.
Дыши
Если тлеет свеча, всё равно говори: «Горит!»,
ты себе не палач, чтоб фатально рубить сплеча,
даже ежели твой реал — не «Реал» (Мадрид)
и команде твоей нет ни зрителей, ни мяча.
То ли хмарь в небесах, то ли пешки нейдут в ферзи,
то ли кони устали — что взять-то от старых кляч?
Коль чего-то тебе не досталось — вообрази
и внуши самому, что свободен от недостач.
Уничтожь, заземли свой рассудочный окрик: «Стой!»,
заведи свой мотор безнадёжным простым «Люблю…».
Этот тёмный зазор меж реальностью и мечтой
залатай невесомою нитью, сведи к нулю.
Спрячь в горячей ладони последний свой медный грош,
не останься навек в заповедной своей глуши.
Даже если незримою пропастью пахнет рожь,
чище воздуха нет. Напоследок — дыши.
Дыши.
Был месяц январь
Из тысяч бесед осталась для них одна лишь,
один разговор, в котором ни грамма фальши;
и он ей сказал: «Ведь ты и сама всё знаешь»,
и он ей сказал: «Ведь так невозможно дальше»,
и он ей сказал: «Третейских не надо судей.
Не надо искать в случившемся злого рока:
ведь мы же с тобою знали, что так и будет,
а если чего не знали, так только срока».
Его аргументы лишь подтверждали факты.
Он был безоглядно честен, как римский воин:
держа эту речь, ни разу не сбился с такта,
и был его пульс размерен, а слог спокоен.
Он ей говорил, как горестно после бала
в пустынной душе, и как бесприютно в мире…
Она же молчала. Лишь головой кивала,
почти как фигурка Будды в его квартире.
Легко доказав, что им не бывать как паре,
он чётко провел анализ. Он сделал сноски.
Во всех мелочах был точен его сценарий.
Изящно сошлись в картину его наброски.
Был месяц январь. Невзрачное солнце село —
как будто холодным комом упало с крыши…