Всё один да один. Не бандит, не изгнанник, не нищий.
Он как будто вернулся с войны и застал пепелище.
Уберёг он себя от тюрьмы, от сумы да от Кащенко.
А зачем? Пустота, как волчица голодная, рыщет
в наглотавшемся пыли пространстве почтового ящика.
Он сжимает руками виски, он одет не по моде;
вся прошедшая жизнь — пачка фото на старом комоде;
а на лампочке муха, вселенской печали разносчица…
Телефон всё молчит да молчит, а ООН всё не вводит,
всё не вводит никак моратория на одиночество.
Болото
Не сочинит здесь песен соловей,
и сердце от тревоги не спасётся…
В капкане изувеченных ветвей
запуталось застенчивое солнце.
Дух леса зародился и зачах,
наверно, здесь, где ни воды, ни суши.
Лишь пустота в базедовых зрачках
на кочках восседающих лягушек.
Зато они привычны ко всему
бестрепетно, безмолвно, неустанно:
и к свету, нисходящему во тьму,
и к вони восходящего метана.
Здесь тих и незаметен бег минут;
на воздухе узор тоскливый вышит…
Здесь жить нельзя — но всё равно живут.
Наверно, даже чувствуют. И дышат.
Замри. Всё образуется само.
Покой всегда стабильнее полёта…
Затягивает ряска, как бельмо,
зелёный близорукий глаз болота.
Гонки
Эти гонки по царству льда
всё равно заведут во тьму…
Много шума из Никогда.
Много шума из Ни К Чему.
Благодушна старушка Смерть,
разрешив на десятки лет
нам корябать земную твердь
и встречать поутру рассвет.
Изнутри разрывает лоб
дума в тысячи киловатт:
после нас всё равно — потоп;
после нас всё равно — закат.
Всё продай или всё купи…
Всё равно, как набат, в груди
старомодное «Не убий!»
и смешное «Не укради!».
Утекает водой из рук
наш короткий и глупый век…
Крик в пространство — почти не звук.
Бег на месте — отнюдь не бег.
Хоть наметь себе сотни вех,
хоть десятки вершин осиль —
были б дети, стихи и смех.
Остальное — всего лишь пыль.
Кафка
это лето сплошные дожди
кто-то явно не в тонусе свыше
леопольд подлый трус выходи
балаганят приблудные мыши
заключают пустые пари
упиваясь готовностью к ссоре
только я притаился внутри
ломкой тенью на cкомканной шторе
пицца с вечера аперитив
пароксизмы любовных видений
и застрял кафкианский мотив
в комбинациях света и тени
ничего не повёрнуто вспять
и неволи не пуще охота
все дороги вернулись опять
в пресловутую точку отсчёта
одинокая затхлая клеть
королевство изломанных линий
хорошо бы себя пожалеть
только жалости нет и в помине
под стенания классикс нуво
извлечённого зря из утиля
в одиночестве нет ничего
что достойно высокого штиля
а вокруг только книги и боль
и под их вездесущим приглядом
остаётся допить алкоголь
с капитанами грантом и бладом
отойти покурить в коридор
и вернуться в привычное лето
к атавизму задёрнутых штор
к рудименту угасшего света
28 капель корвалола
Перебои жизненного соло лечатся испытанным плацебо: 28 капель корвалола и дождём сочащееся небо… Памяти незримая петарда россыпью колючих многоточий выстрелит в районе миокарда и отпустит на исходе ночи…
Сочиненье стихов… Зачем?
И на кой совершенство слога? —
недоказанных теорем
остаётся не так уж много.
Слишком хожена эта гать
и протоптаны эти стёжки…
Унизительно — подбирать
со столов опустевших крошки.
Мне б исчезнуть в мельканьe лиц,
в шевеленьe житейской пены,
но невидимый миру шприц
мне стихи загоняет в вены…