Пусть несётся по жилам
агонией лета
чудодейственный Рижский
Оноре де Бальзам.
Атлантическая осень
Припомни, парень, как ты жил там, как ты шёл там,
страну иную и иные времена…
А в здешней осени главенствуют над жёлтым
коммунистические красные тона.
Всё длится, длится атлантическая осень,
и запах листьев в хрупком воздухе повис…
Вот так артисты, слыша «Браво!» или «Просим!»,
устало кланяясь, выходят к нам на бис.
Верна своей непредсказуемой природе,
она бредёт на черепашьих скоростях
и вновь прощается, но всё же не уходит,
как Рабинович, засидевшийся в гостях.
А мы несёмся сквозь неё, благоговея,
ветрам попутным подставляя паруса…
И нам вослед глядит с обочины хайвэя
в багрец и золото одетая лиса.
Из города N
В зеркалах — потускневший мужчина неведомой масти,
а ведь, помнишь, смеясь, ты звала меня «жгучий шатен»…
Набегает волна, лижет гальку оскаленной пастью,
и пишу я тебе из прибрежного города N.
Ты, возможно, припомнишь его: променады, таверны,
синусоидным скользким угрём — незатейливый пляж.
На парковке машины, как прежде, малы и двухдверны:
коль в разгаре сезон, то в разгаре и ажиотаж.
Здесь все люди попарны. Одна — только чёрная кошка,
что с бордюра глядит на небес пламенеющий край…
Как же странно: осталась от времени мелкая крошка,
а когда-то казалось, что времени — хоть отбавляй.
Вот трёхлетний малыш из песочка построил запруду,
а в ручонке его в виде лейки — пластмассовый гусь…
Я когда-то сказал, что тебя никогда не забуду,
сам не ведая толком, насколько я прав окажусь.
Барселонский мим
На улице Рамбла воздух тягуч и зрим.
Цветы, сувениры, смех, голоса сирен…
И гибок, как кобра, неутомимый мим — горячая ртуть асфальтовых жёстких вен.
Платить за квартиру нечем. Добит FIAT.
Но Боже спаси — фиглярство считать за грех.
Он трёх цирковых училищ стипендиат
и в двух театральных студиях ярче всех.
Глаза его рысьи зорки, подвижна стать;
иначе — пустой карман, неуют, сума.
Он сделан из пластилина. Он может стать
любой производной от твоего ума:
он станет пустой скамейкой. Бродячим псом.
Актёром, который в роли забыл слова.
Он в воздух взлетит пушинкою, невесом,
за скромную плату в евро. А лучше — в два.
Ну что говорить — талантлив. Но замени́м
по всем человечьим нормам добра и зла.
На улице Рамбла — праздник, в котором мим
всего только винтик. Винтикам — несть числа.
Монет я отсыплю. Каждому — по труду.
Побуду в сторонке, глаз не сводя с него…
И только немного позже, когда уйду,
иголкой уколет наших кровей родство.
Похороны по нью-орлеански
Здесь воздух горяч и тесен,
как жаркий гриппозный бред.
В печальнейшей из процессий
намешаны тьма и свет.
Уйдите подальше, леди,
сжимая полоску губ,
от яростных всхлипов меди
из ярких, как солнце, труб.
Кривитесь, солдатик стойкий,
туземный обряд кляня…
Чернеют костюмы-тройки
на белом наброске дня.
В конце той дороги — яма,
крестов однотипных ряд…
Танцует Большая Мама.
Лишь слёзы в глазах горят.
И вы не считайте пошлым,
греховным и напоказ
уменье прощаться с прошлым
под нью-орлеанский джаз.
Космополит
В тихом омуте водится гомеостаз. Неизменная сцепка времён и событий. И статичное солнце застыло в зените. А покой и достаток — почти напоказ. В недрах каждой души — тишина камышей, безмятежности свет в каждом встреченном лике. Никого не клянут и не гонят взашей, и давно как упали до шёпота крики. Гарнизонная служба — балы да балы; никаких тебе стрельб, ни муштры, ни учений… Лишь привычная мягкость подводных течений, да вконец отупели прямые углы. Безгранично растёт совокупный продукт; нет причин для тревоги в большом или малом… Ну, а если мерещится: воздух протух — нужно только слегка помахать опахалом. Постоялый дворец под названием «Ritz» принимает гостей с византийским комфортом. И застыли улыбки, как маски post mortem на холодном безжизненном мраморе лиц. На хиты разошёлся двухстопный хорей, тешит нёба согражданам жвачная мята… А словечко «несчастье» из всех словарей королевским указом навеки изъято. А в соседней стране морок, глад и война, продуктовые карточки, вопли с трибуны… Здесь азартно вкушают грядущие гунны животворную кровь молодого вина. И клянут здесь соседей, погрязших во зле, и поют только то, что не может не петься… И несёт ароматом немыслимых специй, беззастенчиво смешанных в общем котле. Здесь на подвиг зовёт героический стих, здесь задумчиво бредят травою у дома; здесь уравнен в правах каждый sapiens homo, но одни ощутимо равнее других. И под залпы орудий летит конфетти, и проходят года в беспросветной надежде под волнующий трёп об особом пути, ни единым народом не хоженном прежде. На пространстве, сроднившем и пальмы, и льды, где везде тупики и поди да пойми-ка, кто сегодня сильней: Аввакум или Никон под крылатою тенью извечной вражды. И в раздумьях мудрец и духовный урод: кто извечно фальшивит в той горестной гамме? — то ли это вождям не везёт на народ, то ль народу всегда неуютно с вождями.