Наверное, мы всё-таки мечтатели —
потерянное, в общем, поколение.
16, или Девчонка с собакой
Что ж ты, прошлое, жаждешь казаться
румяным, завидным et cetera,
чем-то вроде клубка,
из пушистейших ниточек времени свитого?!..
А она выходила из дома напротив выгуливать сеттера,
и кокетливо ветер
касался её новомодного свитера.
Затихали бессильно
аккорды тревожного птичьего клёкота —
второпях отходили отряды пернатых
на юг, к Малороссии.
А девчонка по лужам неслась, аки по суху — тонкая, лёгкая,
совместив территорию памяти
и территорию осени.
Сентябрило.
И время подсчёта цыплят наступало, наверное.
И была, что ни день,
эта осень то нежной, то грозною — всякою…
Шли повторно «Семнадцать мгновений весны»,
но до города Берна я
мог добраться быстрей и верней, чем до этой
девчонки с собакою.
И дышала душа невпопад, без резона,
предчувствием Нового,
и сердчишко стучало в груди
с частотою бессмысленно-бойкою…
А вокруг жили люди, ходили трамваи.
Из врат продуктового
отоваренно пёр гегемон, не гнушаясь беседой с прослойкою.
Занавеска железная…
Серое. Серое. Серое.
Красное.
Кто-то жил по простому наитию,
кто-то — серьёзно уверовав…
Над хрущёвской жилою коробкой
болталась удавка «Да здравствует…»,
а над ней — небеса
с чуть заметно другими оттенками серого.
А вокруг жили люди —
вздыхая, смеясь, улыбаясь и охая,
освещая свое бытие
то молитвой, то свадьбой, то дракою…
Но в 16 —плевать,
совершенно плевать, что там станет с эпохою,
лишь неслась бы по лужам,
по мокнущим листьям
девчонка с собакою.
Вспомни
Вспомни время, как старую фотку…
В нём не гнали по радио рэп.
В нём четыре двенадцать — за водку,
восемнадцать копеек — за хлеб.
В нём мы крохотной мелочи рады,
как не снилось теперешним вам…
В нём артисты советской эстрады
органичны, как руки по швам.
И зовёт, и зовёт в свои сени,
безнадёжно закрыв рубежи,
постоянная ложь во спасенье
без надежд на спасенье от лжи.
И на лошади смотрится бойко
не носящий костюмов и брюк
гордый Митич по имени Гойко,
югославский фактурный физрук.
Недоступны ни Осло, ни Мекка
на века, до скончанья времён.
Всюду красная морда генсека
в окружении красных знамён.
Но летит к нам звездой непогасшей,
мотыльком неразумным на свет
скоммунизженной юности нашей
чуть стыдливый негромкий привет.
Такси-блюз
Старый кэб закатного цвета ржавого.
Сторроу-Драйв. Из русских краёв таксист.
И всё те же песни Тимура Шаова,
да налип на «дворник» зелёный лист.
Дождь и град смешались в такое крошево,
что, ей-богу, Бостон не стоит месс…
И чернеют тучи, как кляксы Роршаха
на нависшем своде стальных небес.
Занесла ж меня в этот кэб нелёгкая!
Я же мог бы выбрать другой, поди…
Не бубни, таксист, о проблемах, окая,
да потише сделай свои CD.
Поражай другого своими темами
и кляни бурлацки свою баржу…
Да, у нас с тобою похожи демоны,
только я своих при себе держу.
Разве что — в стихи, непрямой наводкою,
я гоню их ближе к Большой Земле…
Еле слышно тянет лучком с селёдкою
от салона старого «Шевроле».
Недосказанное
В то время и в средних широтах гуляли пассаты,
в то время деревья, как водится, были большими…
Размеренный пульс окончания семидесятых
стучал, как поздней нам сказали, в застойном режиме.
Уже д'Артаньян возвратил королеве подвески,
и Гоголь уже написал о летающей панне…
Я помню девчонку с мальчишкой. Обычных. Советских.
Живых, остроумных и слывших душою компаний.
Им были ещё неизвестны объятия сплина;
для них в партитуре нашлись энергичные ноты:
они хохотали и пили дешёвые вина,
они бесподобно умели травить анекдоты.
Но только они попадали в одно помещенье —
как будто бы свет выключался в большом кинозале…
Планета на эти часы прекращала вращенье,
и словно по прихоти мага, слова исчезали.
И воздух сгущался, как жар вулканической Этны;
Они замирали, друг друга коснувшись случайно…
Меж ними струилось молчанье, как дым сигаретный,
и всем очевидна была их неловкая тайна.
А рядом — горбушки, стаканы да шпроты. Аскеза.
А рядом — лились из колонок битловские нотки…
Но стоила мессы их странная кома together,
смесь боли и счастья, смятенный отрезок короткий.
Любовь и такою бывает — пугливее лани.
И тех, кто в себе её носит, никто не осудит…