Вот здесь пройдёмся чуточку подробней, чтоб стала суть яснее, чем вначале: повторы счастья явно инородней любой повторно встреченной печали. И ведь не зря же говорят в народе, пора принять ту мудрость как подарок: как ни крути, беда одна не ходит. Беда серийна, словно выпуск марок. Она заденет центром или краем, толчком в плечо или ударом в спину, но к ней мы постепенно привыкаем, как лондонец — к парламенту и сплину. Печали столь знакомы и нередки: ушли одни — другие на подходе… И — всё сначала. И — возврат «каретки». Букет стократно слышанных мелодий, всё те же несходящиеся стыки, всё тот же монотонный рёв потока…
А счастье — как баран на горном пике: случайно и безмерно одиноко. Его приход, простой и однократный, случится в феврале или июне… Повторы счастья столь же вероятны, как вероятен разум на Нептуне. И выход лишь один: дождаться. Выжить. Удачи миг поймать за хвостик куцый; и счастье до последней капли выжать в сухое, словно жар пустыни, блюдце. Поймаешь — и не падай на колени, и не гадай на картах и на гуще.
Миг счастья из разряда тех явлений, которым повторенья не присущи.
All That Jazz II
Не ища себя в природе,
в состоянье полутранса
мы приходим и уходим,
цап-царапая пространство;
мы как баги в божьем коде,
вырожденцы Средиземья,
мы проходим, как проходит
беззастенчивое время…
Мы заложники рутины,
безучастники событий,
мы Пьеро и Коломбины,
что подвешены на нити;
мы на Волге и Гудзоне,
дети тусклых революций…
Небо тянет к нам ладони,
но не может дотянуться…
Мы свободная орава,
нам пора бы к Альфам, Вегам…
Знаем: больше влево-вправо
не считается побегом,
и не зырят зло и тупо,
не поддавшись нашим чарам
пограничник Карацупа
со своим Комнемухтаром…
Но привычки есть привычки,
всё так страшно и неясно;
и в дрожащих пальцах спички
загораются и гаснут.
Нет «нельзя!», но есть «не надо!..»,
всюду мнятся кнут да вожжи…
Нам бы выйти вон из ряда,
но в ряду комфортней всё же…
Всё, что писано в программе,
мы узна́ем в послесловье.
Остаётся лишь стихами
истекать, как бурой кровью;
потому что в наших норах —
атмосфера тьмы и яда,
потому что в наши поры
въелись запахи распада…
От Ванкувера до Кушки
в двадцать первом шатком веке
спят усталые игрушки
по прозванью человеки;
на бочок легли в коробки
фрезеровщик и прозаик,
души вынеся за скобки,
чтоб не видели глаза их…
Недопаханные нивы…
Недобор тепла и света…
Лишь одни стихи и живы.
И спасибо им за это.
без вести
За праздничным окном летит игривый бал,
в морозной полутьме — прозрачней звуки вальса…
Печальна доля тех, кто без вести пропал.
Ещё печальней — тех, кто без вести остался.
Любой из них к судьбе безрадостной привык…
И, отнеся себя к несчастной низшей расе,
они и не живут, а пишут черновик,
пролог для жизни той, которая в запасе.
Незримый их девиз — не греться и не греть,
ни в чем не отличать заката от рассвета…
Потупясь. Вдоль стены. То впроголодь, то впредь —
поверив, что в конце зачтётся им за это.
За ними без огня влачится бледный дым,
кроящий им судьбу по тусклому шаблону.
Прошу тебя, Господь, не дай мне стать таким.
Не влей меня, Господь, в их серую колонну.
Пусть мимо не пройдёт весёлый карнавал,
и фейерверком ввысь взлетают звуки вальса…
Горюю я о тех, кто без вести пропал,
но не хочу быть тем, кто без вести остался.
Молчание небес
Люби, безумствуй, пей вино
под дробный хохот кастаньет,
поскольку всё разрешено,
на что пока запрета нет.
Возможен сон, возможен чат,
надежд затейливый улов…
Лишь небеса опять молчат
и не подсказывают слов.