И я раздвоен, как язык преядовитейшего гада, я — сад в период листопада, католик в центре Эр-Рияда, я сам себе провал и пик. Я сам с собою в карамболь устал сражаться то и дело и вновь проигрывать под ноль; и только боль, живая боль — вдоль линии водораздела. Я не могу ползком — в полёт, в овечьей или волчьей шкуре… А время злится и не ждёт, а время тает, словно лёд при комнатной температуре. И снова: «Успокойся, брось…» — мне тихий вечер шепчет сонно… Но я мечтой прошит насквозь: я подписался на авось.
Не осуждай меня, Юнона.
***
Когда тишина, застыв меж оконных створок,
глядит на тебя, как вышколенный гарсон;
когда за окном — рассветный туманный морок,
смешавший в небесном миксере явь и сон,
уставшая ночь забыла своё либретто,
дрейфует в нейтральных водах её корвет…
Но видится свет, где не было прежде света —
точнее, не свет, а только намёк на свет.
Не явь и не сон. Тугая, как кокон, му́ка
сковала миры в районе пяти утра…
И чувствуешь каждым нервом рожденье звука,
которому этот кокон прорвать пора.
И вот они, звуки — ветром в дверные щели,
в углы, где печален воздух и сумрак густ…
И тихо слова прощанья, слова прощенья
слетают, как листья с клёнов, с любимых уст.
Modus operandi
Перелопатив весь рунет,
загнав такси и три трамвая,
я понял: смысла в жизни нет.
Есть только жизнь как таковая.
Она сплелась в цепочку дней,
ни разу не прося антракта,
и нам давать оценки ей —
по сути, несуразно как-то.
Мы не позна́ем жизни суть,
уйдя однажды днём весенним,
но всё равно в кого-нибудь
мы наши души переселим.
Заката розовый подбой,
последние объятья стужи…
Но не грусти: без нас с тобой
весь мир подлунный был бы хуже.
Житейских истин угольки
нам озаряют путь недлинный,
даря венозный блеск реки
на белом бархате равнины,
туман, арктические льды,
Париж, и Питер, и Памплону,
и аритмичный свет звезды,
летящей вниз по небосклону.
Сиди, травинку теребя,
меланхоличный, словно Ганди,
не выбирая для себя
тревожный modus operandi;
воздавший должное вину
средь тихо шелестящих клёнов,
люби одну, всего одну,
одну из сотен миллионов.
Не испещряй судьбы листы
смятенным перечнем вопросов,
я не философ, да и ты,
мой друг, ни разу не философ,
давай всё так и сохраним —
закатный луч и свет на лицах, —
пока едва заметный дым
из трубки времени струится.
ПАТАМУШТА
Хотелось
…А так хотелось думать о друго́м,
быть узнанным английской королевой
и не стесняться петь про степь кругом,
про степь да степь кругом, равняйсь и левой;
и, задружив с мамашею Кураж
являть везде веселье и отвагу,
и не считать за шпагу карандаш,
заточенный, чтоб закосить под шпагу.
Хотелось так настроить камертон,
чтоб гололёдом не сменялось лето,
и, словно по Анголе Ливингстон,
бродить по джунглям суверенитета;
хотелось жить вразлёт и наобум,
от птичьих песен просыпаться в девять,
и только день отдав подсчёту сумм,
раздать долги и больше их не делать.
Хотелось сделать былью волшебство
и с сердцем примирить кипящий разум;
хотелось, как и Бендеру, всего,
и чтобы на тарелочке и сразу;
но, давний выпускник СССР,
теряю силы и теряю смелость,
осознавая пропасти размер
меж тем, что есть, и тем, чего хотелось.