О любви
Я всё люблю. И всё приемлю,
высокой страстью обуян.
Люблю я сушу (в смысле, землю)
и воду (в смысле, океан).
Люблю зверей и человеков,
люблю Замбези и Неву.
Люблю славян, евреев, греков,
абхазцев, хутту и мордву.
Люблю Майн Рида и Дюма я,
тугое брюшко снегиря,
люблю грозу в начале мая
и снег в начале января.
Люблю я дождь, летящий косо,
и полный сталактитов грот,
поля в период сенокоса,
деревья лиственных пород,
и молчуна, и краснобая,
и хлеб, и кашу, и лапшу…
Но почему-то лишь тебя я
и на́дух не переношу.
Дважды
Я крут. Люблю ходить по краю.
Я запиваю водкой плов
и дважды слов не повторяю.
Не. Повторяю. Дважды. Слов.
Не говорю я, а итожу
всерьёз, в упор, глаза в глаза.
Но дважды чтоб одно и то же?!
Одно и то же?! Два раза́!
Не вторь себе. Не будь нескладен,
не будь дебилен, как баран.
А я поехал в Баден-Баден
послушать там «Дюран-Дюран».
Обломы
Твой сквозь пустыню марш-бросок
послужит доблести гарантом.
Но ступишь не туда в песок —
а там тарантул.
Бредёшь леском. Везде покой.
Уходят прочь печаль и мука…
Но куст раздвинешь ты рукой —
а там гадюка.
Хорош собою, статен, крут,
одним июльским утром ранним
нырнёшь ты с головою в пруд —
а там пираньи.
Суровой русскою зимой,
когда вовсю бушует вьюга,
ты даму приведёшь домой —
а там супруга.
Ударения
У нас с тобой не то, что было встарь.
Любовь ушла, настало время прений.
Ты говоришь: «Углу́бить». «Кинова́рь».
Как больно. Ты не знаешь ударений.
Меж нами истончилась счастья нить;
былого не вернуть, как ни пытайся…
Я «до́говор» ещё могу простить,
но в горле ком от слова «ходата́йство».
Не говори, что это лишь слова.
Ведь люди мы. И не пришли со свалок.
От слова «ква́ртал» я дышу едва,
и убивает начисто «ката́лог».
Я мог бы, видно, стать и глух, и нем,
и притворяться долго и умело…
Я в целом терпеливый, но зачем,
скажи, зачем ты заберемене́ла?!
Однажды в Японии
Япония загадочна немного…
И как-то раз на острове Хонсю
ложась в постель, решительно и строго
жена сказала мужу: «Не хосю!».
О, этот мир под восходящим солнцем,
ну, как его неместному понять?!
Муж женщины был правильным японцем
и, молча помянув япону мать,
oн встал. Оделся. Вышел. Стыли тучи.
Он сел в «Тойоту». Снова. Как всегда.
Ведь где-то в префектуре Оябучи
его заждались гейши хоть куда.
Они полны порывов и горений,
добры и жизнерадостны они;
им не присущи никогда мигрени.
Минуют их критические дни.
Они глядят задорно и влюблённо,
готовы исключительно на всё,
они включают диски с Йоко Оно,
цитируют Мисиму и Басё.
Япония живет легко и мудро,
как и не снилось ни тебе, ни мне…
Мужчина возвращается под утро
к заботливой проснувшейся жене.
Он — радостный, хотя не отдохнувший.
В его душе, свободной от невзгод,
то расцветают яблони и груши,
то ароматно сакура цветёт.
Потом, при полном деловом фасоне
в рассветную уходит полутьму.
Его работодатель, фирма «Сони»,
зарплату платит славную ему.
И так вот от рассвета до заката,
уже не первый месяц или год
живёт себе семейство Херовато.
Не так уж плохо, в принципе, живёт.
Путаница
Давным-давно (назад почти что век),
воспитанный взыскательно и строго,
я был интеллигентный человек.
Я много знал. И нынче знаю много.
Отдать бы всё ненужное врагу! —
но я ужасно не любил делиться…
И вот всё перепуталось в мозгу:
и время, и события, и лица.
Опять брожу я, памятью влеком,
там, где Атос для женщин пишет рондо,
и где Манон торопится леском
поспеть к балету Паулса «Раймонда»,
где Ниловна — доныне чья-то мать,
где Шахразада бредит об ифрите,
где Аннушка Каренина опять
льет маргарин под ноги Маргарите,
где в Фермопилах, как ни посмотри,
спартанцев — миллион, а персов — триста,
где стать мечтает Эмма Бовари
любовницею графа Монте-Кристо,
туда, где Лиссабон не стоит месс,
хоть город азиатский он и древний,
где пишет Ванька Жуков СМС
Арине Родионовне в деревню…
Ненужных знаний всё безумней плен,
сюжеты всё абсурднее, больнее…