Изрядно помятый, с невыносимой болью в боку, я еле-еле встал и с чувством страшного стыда, отворачивая лицо от окон Марусиной хаты, поспешил к калитке, чтобы [49] срочно ретироваться. В эту минуту мне казалось, что (надо мной смеется вся округа и станичники говорят: «Вот так казак: на коне удержаться не может! А еще комсомолец! Это тебе не арбуз съесть!» Больше всего волновал вопрос, что подумает теперь Маруся, которая наверняка сидела у окна и, наверное, тоже донельзя насмеялась. Если так, то грош ей цена! Была бы хорошая девушка, тут же выбежала, спросила бы: не ушибся ли сильно? Пожалела бы.
Но вокруг не было ни души, и даже мальчишки, эти завсегдатаи всех происшествий, и те куда-то исчезли. Конь как вкопанный стоял у изгороди, точно на том же месте, где только что меня скинул и, покачивая головой, как ни в чем не бывало оглядывался на незадачливого всадника.
Не решившись снова сесть в седло, я взял дончака за повод и повел кружным путем домой к дяде Леше, стыдясь даже улицы, по которой только что так лихо промчался.
Как потом выяснилось, по невероятному стечению обстоятельств момент моего падения никто даже и не видел, и все мои опасения оказались напрасными. Что касается дяди Леши, то он, к моему большому удивлению, был даже вне себя от радости, когда я рассказал ему о выходке коня.
- У него это бывает! - улыбался Алексей Григорьевич. - Чувствует, чертяга, что чужак в седло вскарабкался, а раз чужой, то и среди поля долой. Надо не только хорошо ездить, голубчик, но и научиться крепко держаться в седле. - Потом, по-видимому желая успокоить меня, добавил: - Такие шуточки и с казаками случаются.
Не совсем удачное начало не охладило меня к верховой езде. Наоборот, с той поры я каждодневно и еще более настойчиво стал отдавать все свое свободное время этому делу и достиг в нем, по отзывам окружающих, совсем даже неплохих результатов. А урок падения с коня мне вскоре и пригодился. Сколько бы потом я ни сменил лошадей и с каким бы норовом они ни встречались, ни одной из них ни при каких обстоятельствах не удалось вышибить меня из седла. Как, впрочем, и ни одному врагу, с которым не раз приходилось вступать в единоборство…
Если бы только не постоянная тревога по поводу рыскающих по округе белобандитов, жизнь в станице под [50] руководством Советской власти входила бы в нормальное мирное русло. Медленно, но верно сколачивался актив, который помогал вести коллектив станичного казачества по новой дороге. Временный, пока назначаемый сверху орган этой власти - ревком - уже начали признавать единственно законной местной властью. Сам же ревком все более и более начинал чувствовать себя зависимым не столько от назначавших его состав инстанций, сколько от уважения, доверия и авторитета среди своих одностаничников. Еще немного - и встал бы естественный вопрос: почему ревком, а не выбранный Совет казачьих депутатов? К этому вела сама жизнь, и мы первыми же голосовали бы за этот законный орган Советской власти.
Все чаще задачи, стоявшие перед ревкомом, обсуждались в присутствии приглашенных на заседания наиболее активных, преданных Советской власти казаков.
Здесь в это время принимались решения по таким вопросам, как учеба и воспитание детей и молодежи в школе, перераспределение и надел новых земельных участков, коллективная помощь нуждающимся казакам и семьям сражающихся в рядах Красной Армии, церковь и борьба с ее вредными влияниями на семьи одностаничников, сенокос и уборка хлебов…
18 июня день был с утра жаркий и ничем непримечательный. Обычно начался этот день, однако далеко не безмятежно закончился. И то, что случилось, началось опять с ревкомовской сходки на крыльце или, как мы ее окрестили, «крылечного вече». Перед тем как казакам разойтись, один из вернувшихся в Себряково станичников привез тревожную весть: Красная Армия начала отходить с Дона, в Михайловке паникуют и готовятся к эвакуации - якобы окружной ревком уже упаковывает свои дела и для отправки их вызвал подводы из ближайших хуторов.
На следующий день вся станица была на ногах спозаранку. Нескрываемая тревога охватила всех без исключения. Как бы в подтверждение полученных вечером сообщений, чье-то дотошное ухо во время утренней зари на Медведице прослушало даже далекую артиллерийскую стрельбу. Ревком стал будто улей: сплошная толкучка людей - одни уходят, другие приходят. Все задают единственный вопрос: действительно ли Красная Армия отступает и куда и как, в случае чего, будем отступать мы? Но что ответить? Мы и сами ничего не знали. Посланный в соседнюю станицу Березовскую верховой нарочный [51] привез точно такие же сведения, какими располагала и Малодельская. Откуда дошли такие же сведения до березовцев - никто не знал. Может быть, первоисточником оказались мы сами, малодельцы. Березовцы, как сообщил нарочный, тоже в тревоге и, не ожидая каких-либо указаний сверху, готовятся к отступлению. Нужно было послать нарочного в Михайловку, но решили до утра переждать. Если что-либо серьезное, сообщат сами: не оставят же нас в неведении. Показывать себя паникерами мы категорически не хотели.
Но как ни старайся быть внешне спокойным, а душа-то болит. По секрету от всех Григорий Иванович, Вася и я тоже решили прогуляться по берегу Медведицы и сами отчетливо уловили глухое ворчание отдаленных артиллерийских орудий. По авторитетному заявлению бывалого Гребенникова, отзвук артиллерийской канонады может доходить по воде с расстояния ста, а то и более верст. Он предположил, что стрельба эта идет где-то на Дону - в районе станицы Усть-Медведицкой, а может быть, и дальше - у Вешенской или Мигулинской. Так или иначе, расстояние до фронта невелико и отступающие войска могут преодолеть его не более чем за двое-трое суток, а если будет приказ оторваться от противника, то и в одни сутки уложатся…
Итак, не ожидая никаких указаний, предвидя надвигающиеся события, начали подготовку к возможному отступлению и в ревкоме, и наши станичники, которым мы, правда, каких-либо официальных рекомендаций на этот счет не давали. Казаки готовили лошадей, быков и повозки, укладывали самое необходимое и наиболее цепное. Нетранспортируемое имущество, в том числе и некоторые виды продовольствия, надежно упаковывали и закапывали в потаенных местах.
В скорое наше возвращение в станицу верили все и даже те семьи, которые были связаны с белыми и ждали в случае отступления Красной Армии появления дома своих отцов, сыновей, мужей. Но по нашим наблюдениям и разговорам одностаничников было ясно: подавляющее большинство этих семей на сей раз не проявляли злорадства, а, наоборот, старались в любой форме высказать сочувствие покидающим домашние очаги односельчанам. Чувствовалось по всему, что ожидание перемены власти не вселяло веры в эту власть, она воспринималась как временная, неустойчивая, ненадежная. И это прямо говорило о том, что Советская власть успела [52] завоевать среди казачества авторитет и внушить ему уважение и веру.
При отходе всем этим «белородственным» семьям мы дали строгий наказ защищать тех, кто из-за тяжелой болезни или по старости не мог уехать с нами и кого мы с тяжелым сердцем вынуждены были оставить в Малодельской. Ревком строго предупредил, что при нашем возвращении предателям и доносчикам пощады не будет.
Утром 20 июня нарочный привез распоряжение из Михайловки: начать отступление через станицу Березовскую и слободу Даниловку на Елань Саратовской губернии с последующей переотправкой всех ревкомовских дел, документов и ценностей в город Балашов. Нарочному приказано в Михайловку не возвращаться, а, присоединившись к малодельцам, отступать вместе с ними. На наш же ревком возлагалось своими средствами передать распоряжение об отступлении в Березовскую и Сергиевскую станицы. В посланных туда сообщениях о приказе окружного ревкомитета Гребенников одновременно оповещал ревкомы, что, если не случится ничего непредвиденного, малодельцы начнут отход на рассвете 21 июня и что в целях объединения всех отступающих в один боевой отряд желательно, чтобы березовцы поджидали нас, сергиевцев и раздорцев, согласовав ваше последующее продвижение на Елань и с даниловцами.