Между тем второй поход Антанты против Советской России, главная роль в котором отводилась Добровольческой армии генерала Деникина, набирал силу. Хорошо вооруженная и экипированная империалистами деникинская армия, стремительно продвигаясь на север, захватила обширные территории и важнейшие экономические районы молодого Советского государства. В руках деникинцев оказалась почти вся Украина, они заняли Воронеж, Орел и, продвигаясь на Москву, подошли к Туле.
Именно в эти тяжелые дни набатом прозвучало написанное Владимиром Ильичом Лениным историческое обращение Центрального Комитета партии ко всем коммунистам, ко всему народу, в котором говорилось: «Товарищи! Наступил один из самых критических, по всей вероятности, даже самый критический момент социалистической революции…» В эти дни ни у кого из нас, фронтовиков, не было ни минуты сомнения в том, что мы победим. [106]
Среди мамонтовцев
Взятие Терсы для нашей дивизии имело двоякое значение. С одной стороны, снималась угроза перекрытия белыми у Елани железнодорожного пути на Камышин, с другой - и это с моральной точки зрения было особенно важно, - дивизия могла прочно оседлать Еланский рубеж, ликвидируя последствия большого отступления с Дона. Несмотря на то что на центральном направлении Южного фронта белогвардейцы рвались к Москве, настроения и помыслы всего личного состава дивизий нашей 9-й армии уже устремились в сторону возвращения на Дон.
Почти весь июль на фронте шли встречные, ничем особо не примечательные бои, перегруппировки войск. И именно в эти июльские дни я по-настоящему начинал осваивать свои комиссарские функции, находя в этом новом для меня деле поддержку немногочисленных, но активных большевиков и комсомольцев полка и, конечно, постоянно обращаясь за советами к своему наставнику - начподиву Суглицкому.
Но вдруг непредвиденная беда - сразило тифом. Потерявшего сознание от подскочившей до сорока градусов температуры, меня, в бреду продолжавшего кого-то рубить и кричать «ура», срочно эвакуировали. После первого приступа я очнулся уже в тифозной палате фронтового Тамбовского военного госпиталя, разместившегося в местном монастыре.
Первое, что я услышал от дежуривших около меня верного ординарца и дежурной сестры, невольно насторожило: состояние мое считалось критическим и одно время оценивалось как безнадежное. Чувствовалось по всему, что доктора опасались последующих второго и третьего приступов, при которых, как говорили, жизнь человека подвергается наибольшей угрозе. Но как бы там ни было, я выжил.
После третьего приступа, протекавшего значительно легче предыдущих, мне было объявили, что деньков через [107] шесть - восемь можно выписываться и что, перед тем как возвратиться в свою часть, я могу получить отпуск по болезни для поездки домой - на целых полмесяца!
Соблазн воспользоваться отпуском и поехать во Владимир, чтобы предстать перед своими земляками, товарищами по комсомолу, в ранге военного комиссара полка казался очень большим. Однако самым заветным моим желанием в то же время было, конечно, желание поскорее вернуться на фронт.
Решению возвратиться из госпиталя прямо в свою часть помог и один сюрприз, который преподнес мне командир полка Голенков. Дней за пять до выписки ко мне пожаловала целая делегация в составе березовского и двух малодельских пожилых казаков, которым было поручено проведать комиссара и поздравить с награждением орденом Красного Знамени. Они привезли с собой короткую записку от командира и в подарок - мешок продовольствия.
Голенков, как всегда, был лаконичен: «Поздравляю с орденом. Скорее выздоравливай. Все ждем твоего возвращения. Отметим как полагается».
В мешке оказалось по полпуда крупчатки и пшена, фунтов 10-12 сала, пять вареных кур. «Сказывают, что в тылу есть нечего, вот и привезли…» - С такими словами передали мне казаки этот драгоценный по тому времени мешок со съестным, от которого к вечеру того же дня не осталось и следа. Но, пожалуй, самым трогательным для меня в этом неожиданном свидании с однополчанами было «поручение», с каким приехал один из казаков:
- По душе ты нам пришелся, Соколенок. Велено сказать тебе, чтобы после войны обязательно возвратился к нам, в Малодельскую. Примем, как своего родного. Хату обществом построим, сад посадим, для начала всякой живностью и хозяйственным имуществом снабдим, а там и добру казачку подберешь - любую, какая приглянется… Только обязательно к нам!…
Конечно, я ни на что не променял бы тогда свою владимирскую землю, но такое признание старых казаков, признание за своего «москаля», «кацапа» было для меня в тот момент очень дорого.
На другой день однополчане уехали. Все мои попытки уговорить госпитальное начальство отпустить меня с ними на фронт успеха не имели. Я остался. Остался, [108] чтобы выдержать еще одно, наверное, самое страшное испытание.
17 августа, когда я уже начал считать дни своего пребывания в госпитале буквально по часам, всех больных и раненых взбудоражил вдруг быстро распространившийся слух, что крупные силы белогвардейской конницы под командованием генерала Мамонтова прорвали наш фронт и стремительно продвигаются в глубь страны, и в частности в направлении Тамбова.
Оторванные от всяких источников реальной информации, не получившие каких-либо разъяснений по этому поводу от госпитальной администрации, которая в этот день, как нарочно, куда-то исчезла, выздоравливающие и самостоятельно передвигающиеся раненые, нарушив внутрибольничную дисциплину, собирались в палатах и планировали действия на случай всевозможных ЧП. Большинство решило оставаться на месте, так как были убеждены, что больных и раненых никто не тронет. Другие придерживались мнения, что в случае нападения белых надо всем разбегаться, пробиваясь, кто как сумеет, в свои части или же по домам: ведь всем выздоравливающим полагался отпуск.
К вечеру, когда каждый уже был готов встретить любую неожиданность своим собственным планом действий, мы немного успокоились. Особенно полегчало на душе, когда в госпиталь явился один из работников губкома партии. Подтвердив сведения о прорыве Мамонтова в тыл нашей армии, он заявил, что непосредственной угрозы Тамбову нет, что гарнизон города имеет достаточно сил, чтобы дать внушительный отпор любому противнику. Он же сообщил, что, по данным, которыми располагает губком, общее направление рейдирующей конницы Мамонтова сдвинуто к западу, примерно на Липецк.
Рано утром 18 августа неспокойный, настороженный сон больных и раненых внезапно прервала доносившаяся откуда-то издалека бравурная казачья песня. Почему в столь ранний час?… Да ведь в Тамбове и казачьих частей нет! Не мамонтовцы ли это, слух о прорыве которых вызвал вчера немалый переполох?… Все в нашей палате, кто был способен самостоятельно передвигаться, бросились к открытым настежь окнам. По нараставшему звучанию песни становилось ясно: казаки двигались явно в сторону госпиталя и вот-вот должны были появиться из соседнего переулка. Так оно и случилось. Через некоторое [109] время в двух кварталах от госпиталя пустынную улицу пересекла кавалерийская сотня.
Я все еще верил, что это наши, красные казаки. Мне казалось, что в Тамбов либо введены, либо следуют через город наши казачьи полки, принадлежавшие новому, формировавшемуся сравнительно недалеко, в Саранске, конному корпусу под командованием Миронова.
Но не успела замолкнуть разбудившая нас казачья песня, как к главному подъезду госпиталя подъехала парная коляска, сопровождаемая двумя всадниками в полной казачьей форме, с погонами.
Ждать непрошеных гостей долго не пришлось. В дверях палаты появился молодой белый офицер в сопровождении казака. Теперь от них зависела судьба любого из нас, мы оказались абсолютно беззащитными. И вдруг наступившая на мгновение в палате мертвая тишина содрогнулась от раздавшихся с разных сторон стонов и протяжных «а-ах», «о-ох»… Создалось впечатление, что в палате лежали люди, которые только что доставлены с поля боя. Так иногда слабые духом надеются вызвать чувства сострадания у противника, которого у классового врага быть не может.
Чуть подавшись вперед, офицер громко рявкнул: