Мы сели за маленький столик недалеко от двери, так что могли наблюдать за ними. Незадолго до конца трапезы вошел лакей и поднес Гитлеру на серебряном подносе лист бумаги. Гитлер пробежал текст, бросил несколько слов своему окружению и вышел из зала. Возле двери стояла тележка кельнера, заставленная паштетами из гусиной печенки и другими деликатесами. Гитлер вынужден был обойти ее. Под влиянием происходящих событий я еще сказал Штельцеру:
– Посмотрите внимательно. Мне кажется, что это и есть та самая баррикада, через которую современный «революционер» приходит к власти.
Мы расплатились и вышли. В дверях нам повстречались одетые в форму телохранители, сопровождавшие Гитлера в автомобиле, на котором он проехал менее ста метров, отделявшие отель от рейхсканцелярии. Закулисная торговля закончилась успешно.
Вечером я позвонил Лерсу и рассказал ему, что утром он увидит своего «фюрера» рейхсканцлером – главой кабинета «национальной концентрации» в трогательном союзе с аристократом Папеном, реакционной Черно-Бурой Лисой и Зельдте из «Стального шлема».
– Если это так, – возбужденно воскликнул Лерс, – то он предал и продал наше движение. Я не верю этому!
– Лерс, – ответил я, – это действительно так. Он продал.
На мгновение телефон замолчал. Затем я вновь услышал голос Лерса:
– Если это верно, то он, видимо, имел глубокие основания так поступить. Мы не имеем об этих основаниях никакого представления. В один прекрасный день он, бесспорно, порвет этот нечестивый союз. Тогда мы увидим, кто сильнее.
Несколько дней спустя под строгим секретом он процитировал мне новый вариант песни о Хорсте Весселе, которая тайком распространялась в «Амейзее». Ее текст гласил:
Цены вверх. Картели ряды сплотили.
В ногу марширует капитал.
Биржевики становятся членами партии
И нагло командуют в наших рядах.
Больше я Лерса не видел. После неудачи «второй революции», на которую он возлагал надежды, и разгрома так называемого ремовского путча 30 июня 1934 года он успокоился и стал известным автором расистских и антисемитских брошюр. Из-под его пера вышел пресловутый боевик «Евреи смотрят на тебя».
Спустя несколько дней я встретил на Вильгельмштрассе своего Францхена – Папена младшего. Я спросил его:
– Послушайте, ваш отец совсем потерял разум. Неужели он думает, что все это хорошо кончится?
Францхен посмотрел на меня с чувством превосходства:
– Я хочу вам кое-что рассказать по секрету. Когда после решающих переговоров у Гинденбурга новый кабинет министров собрался уходить и отец хотел надеть пальто, новоиспеченный рейхсканцлер Гитлер подбежал к нему и, как лакей, помог попасть в рукава. Мне кажется, что если вы подумаете о том, что означает этот символический жест, то вы больше не будете столь легкомысленно судить о моем отце.
Когда я завернул на Унтер-ден-Линден, с крыши справа все еще спускалось огромное красное знамя, на котором крупными буквами было написано: «Берлин останется красным». Оно висело там и в следующий вечер, 30 января, когда по улице прошло факельное шествие. Только после этой ночи, во время которой «Германия проснулась», знамя исчезло. Зато на каждом перекрестке, где раньше стоял только один полицейский, теперь находились три блюстителя порядка: старый – в зеленой форме, член «Стального шлема» в своей защитной одежде и коричневый штурмовик.
Часть третья. Дипломатия в Третьей империи
Первые дни «тысячелетней империи»
На первых порах все это казалось безобиднее, чем опасались некоторые пессимисты. Правда, бравые бюргеры пережили короткий приступ неловкости, когда прочли в утренних газетах первое распоряжение нового прусского министра внутренних дел Германа Геринга. Это был так называемый указ о стрельбе в целях восстановления внутреннего порядка и спокойствия. Полиции было предписано в случае необходимости беспощадно применять оружие. Полицейских заверили, что министр берет на себя всю ответственность, если в результате подобного рода действий пострадают невиновные. Лучше убить невиновного, чем упустить одного виноватого!
С этого момента средний обыватель был вынужден проявлять еще большую сдержанность в вопросах политики. Это он, однако, перенес безболезненно и считал, что, в. конце концов, дела не так уж плохи.