Воздействие речи Эберта было так велико, что мы, офицеры (все графы и бароны), немедленно приняли решение продемонстрировать истинность охватившего нас нового духа товарищества тем, что первый раз в жизни потащим на себе ящики с боеприпасами. Собственными руками мы тащили их по двое к Унтер-ден-Линден. Моим напарником являлся толстый лейтенант фон Кригехейм. У него на плечах была тяжелая меховая шуба, и пот струился по его лицу. Кригсхейм был прожигателем жизни и завсегдатаем ресторана самого артистократического в то время отеля «Бристоль». Когда мы проходили мимо этого отеля, портье попытался приветствовать нас. Кригсхейм смущенно отвернулся в сторону.
Мы пробрались в здание университета. В его полутемных коридорах клевало носом или спало много солдат самых различных родов войск. Мы забрались в пустой зал и легли рядом со своими солдатами.
В середине ночи раздался сильный стук в дверь и вслед за тем отчаянный крик: «Красные здесь!». Мы вскочили, как угорелые, однако тревога оказалась ложной. Просто полковой адъютант Альфред фон Мумм, отпрыск известной фирмы по производству шампанского, потерял власть над собой и со страху начал орать.
Утром, задолго до рассвета, мы вышли наружу и заняли позиции. Я залег с двумя пулеметами за балюстрадой собора, как раз напротив пятого портала кайзеровского замка. В полумраке рассвета я увидел перед собой балкон с огромным кайзеровским гербом. С этого балкона 1 августа 1914 года Вильгельм II произнес слова, которые звучали очень похоже на сказанные вчера Эбертом: «Для меня существуют только немцы!».
Несколько фургонов с пивом с шумом прокатили мимо. Увидев нас, возчики начали хлестать своих тяжеловозов, и те галопом проскочили по мосту через Шпрее. Внимательно приглядевшись, я заметил у портала группу ожесточенно спорящих людей. Среди других офицеров я увидел и толстого Кригсхейма. Офицеры явно призывали матросов к капитуляции. Вдруг офицеры повернулись и побежали к своим линиям. В этот момент из Люстгартена раздался первый артиллерийский выстрел по дворцу. С шумом свалилась вниз половина кайзеровского герба. Она упала как раз туда, где только что стояли парламентеры. Через несколько минут осколок гранаты вонзился в ногу моего левого наводчика Касперчока. Тот вскрикнул. Однако рана оказалась не очень опасной.
Стрельба с нашей стороны продолжалась долго, пока около десяти часов утра над замком не был поднят белый флаг. Портал открыли, и мы победоносно ворвались в дворцовый двор. Со всех сторон нас обступили матросы; они сдавали нам оружие, которое мы складывали по углам. Но что же будет дальше? Мы не завтракали и ощущали сильный голод. Матросы рассказали нам, что в нескольких залах дворца они нашли большие запасы печенья и шоколада, которые, видимо, были сделаны императрицей. Мы, только что стрелявшие друг в друга, отправились за кайзеровскими сластями и вскоре завязали мирный интересный разговор. Эти сцены братания внезапно прервал приказ: «Занять огневые позиции у окон!». Приказ, разумеется, относился только к нам – победителям. Безоружные матросы заклинали нас не стрелять в земляков. Мы бросились к окнам. То, что я увидел, было потрясающе. Как черный поток, неслась по Люстгартену необозримая толпа. Она надвигалась на нас. Казалось, на ноги были поставлены миллионы жителей Берлина. Толпа смела цепь наших постовых на мостах, ведущих к острову. Уже издалека до нас доносились проклятья явно в наш адрес: «Кровавые собаки!», «Слуги палачей!», «Бей их!» «В клочья их!». Нас охватил страх. Начались споры. Неужели мы будем стрелять? У каждого из нас были родные, друзья или знакомые в Берлине. Мы не могли заставить себя стрелять. Безучастно мы ожидали своей судьбы. Толпа беспрепятственно ворвалась во дворец. Теперь пленными оказались мы, разоружать начали нас.
С десятком своих солдат я беспомощно стоял во дворцовом дворе, окруженный возбужденно жестикулирующей толпой. Пошел снег. С каждой минутой положение становилось все более критическим. На подоконник перед нами вскарабкался маленький не очень молодой человек. Это был странный тип с взлохмаченными волосами, в гражданской одежде, но в гусарских штанах и матросской бескозырке. Он призывал к расправе над нами, с каждым словом приходя все в большее возбуждение. Заметив мои серебряные погоны, он начал обращаться непосредственно ко мне.
– Такие сопляки, как ты, – кричал он, – пригодны лишь для того, чтобы вешать их со всеми их цацками на рождественскую елку! Чего ты уставился? Мы тебе еще сегодня покажем, где раки зимуют!
Пока меня еще никто не трогал; поэтому я вздрогнул, когда на мое плечо неожиданно легла чья-то рука. Обернувшись, я увидел одного из матросов, с которыми я незадолго до этого обменивался шутками в зале, где мы поглощали кайзеровский шоколад. Ему было около девятнадцати лет – столько же, сколько и мне.