Нет, при всём усилии вспомнить много счастливых Любовей в русской литературе не получается. Чтобы он и она познакомились, вскоре влюбились, а в финале, прожив полную испытаний, но всё же чистую и честную совместную жизнь, умерли.
А можно ли написать такую книгу с подробностями? Дешёвое чтиво, трёхсотстраничную сказку – да, а серьёзное… Писателей интересовали несчастные любови. Лев Толстой в самом начале «Анны Карениной» заявил: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». И, тем не менее, попытался изобразить пусть и не счастливую абсолютно семью, но и не несчастливую, – Лёвина и Кити. Но помним ли мы её? Я встречал поклонников этого произведения, пропускавших при перечитывании страницы, ей посвящённые. Их интересовала Анна, Вронский, немного меньше Облонские, муки Каренина, а Лёвин с Кити казались лишней линией.
Да и удалась ли Толстому эта линия в художественном отношении? Во всяком случае, она слабее, чем линия Анны, Вронского, Каренина. А иначе и не может быть. Здесь страсти, конфликты, слёзы, поезд, а там – пусть и с проблемами, но размеренность и даже местами приторная благость…
Как сложится судьба Лёвина и Кити? Может быть, спокойно состарятся, окружённые детьми и внуками; может быть, разойдутся, разъедутся; может быть, Кити влюбится в кого-нибудь, и Лёвин её убьёт. Ничто не исключено. Герой «Крейцеровой сонаты», например, убил жену.
Кстати, в «Крейцеровой сонате» Толстой, наверное, первым в русской литературы попытался показать невозможность любви. Любви долгой, прочной, в браке. Да и вообще поставил под сомнение возможность сосуществования мужчины и женщины.
Пусть герой повести человек ненормальный, но у его оппонента (повествователя) нет особых аргументов для защиты брака, любви, плотских удовольствий. Можно, конечно, сказать, что повесть вообще тенденциозна, но многие мысли героя заслуживают внимания… Позволю себе привести довольно большую цитату:
«Сколько я ни старался устроить себе медовый месяц, ничего не выходило. Всё время было гадко, стыдно и скучно. Но очень скоро стало ещё мучительно тяжело. Началось это очень скоро. Кажется, на третий или на четвёртый день я застал жену скучною, стал спрашивать, о чём, стал обнимать её, что, по-моему, было всё, чего она могла желать, а она отвела мою руку и заплакала. О чём? Она не умела сказать. Но ей было грустно, тяжело. Вероятно, её измученные нервы подсказали ей истину о гадости наших сношений; но она не умела сказать. Я стал допрашивать, она что-то сказала, что ей грустно без матери. Мне показалось, что это неправда. Я стал уговаривать её, промолчав о матери. Я не понял, что ей просто было тяжело, а мать была только отговорка. Но она тотчас же обиделась за то, что я умолчал о матери, как будто не поверив ей. Она сказала мне, что видит, что я не люблю её. Я упрекнул её в капризе, и вдруг лицо её совсем изменилось, вместо грусти выразилось раздражение, и она самыми ядовитыми словами начала упрекать меня в эгоизме и жестокости. Я взглянул на неё. Всё лицо её выражало полнейшую холодность и враждебность, ненависть почти ко мне. Помню, как я ужаснулся, увидав это. «Как? что? – думал я. – Любовь – союз душ, и вместо этого вот что! Да не может быть, да это не она!» Я попробовал было смягчить её, но наткнулся на такую непреодолимую стену холодной, ядовитой враждебности, что не успел я оглянуться, как раздражение захватило и меня, и мы наговорили друг другу кучу неприятностей. Впечатление этой первой ссоры было ужасно. Я называл это ссорой, но это была не ссора, а это было только обнаружение той пропасти, которая в действительности была между нами. Влюблённость истощилась удовлетворением чувственности, и остались мы друг против друга в нашем действительном отношении друг к другу, то есть два совершенно чуждые друг другу эгоиста, желающие получить себе как можно больше удовольствия один через другого. Я называл ссорой то, что произошло между нами; но это была не ссора, а это было только вследствие прекращения чувственности обнаружившееся наше действительное отношение друг к другу. Я не понимал, что это холодное и враждебное отношение было нашим нормальным отношением, не понимал этого потому, что это враждебное отношение в первое время очень скоро опять закрылось от нас вновь поднявшеюся перегонной чувственностью, то есть влюблением.
И я подумал, что мы поссорились и помирились и что больше этого уже не будет. Но в этот же первый медовый месяц очень скоро наступил опять период пресыщения, опять мы перестали быть нужными друг другу, и произошла опять ссора. Вторая ссора эта поразила меня ещё больнее, чем первая. Стало быть, первая не была случайностью, а это так и должно быть и так и будет, думал я. Вторая ссора тем более поразила меня, что она возникла по самому невозможному поводу. Что-то такое из-за денег, которых я никогда не жалел и уж никак не мог жалеть для жены. Помню только, что она так как-то повернула дело, что какое-то моё замечание оказалось выражением моего желания властвовать над ней через деньги, на которых я утверждал будто бы своё исключительное право, что-то невозможное, глупое, подлое, несвойственное ни мне, ни ей. Я раздражился, стал упрекать её в неделикатности, она меня, – и пошло опять. И в словах и в выражении её лица и глаз я увидал опять ту же, прежде так поразившую меня, жестокую, холодную враждебность. С братом, с приятелями, с отцом, я помню, я ссорился, но никогда между нами не было той особенной, ядовитой злобы, которая была тут. Но прошло несколько времени, и опять эта взаимная ненависть скрылась под влюблённостью, то есть чувственностью, и я ещё утешался мыслью, что эти две ссоры были ошибки, которые можно исправить. Но вот наступила третья, четвёртая ссора, и я понял, что это не случайность, а что это так должно быть, так и будет, и я ужаснулся тому, что предстоит мне. При этом мучила меня ещё та ужасная мысль, что это один я только так дурно, непохоже на то, что я ожидал, живу с женой, тогда как в других супружествах этого не бывает. Я не знал ещё тогда, что это общая участь, но что все так же, как я, думают, что это их исключительное несчастие, скрывают это исключительное, постыдное своё несчастие не только от других, но и от самих себя, сами себе не признаются в этом».