— Ты провёл с ним ночь, да? — догадался Ирвин.
— Да какой там… ночь… Полчаса на сеновале, и готово дело. И дело даже не в том, что мне не понравилось, дело не в том, что он собрался и ушёл сразу же, оставив меня одного. Он так ухмылялся, недобро, понимаете? Я пошёл домой, ну, а он уже там. С моим отцом толкует. Я уж обрадовался. Ан нет, смотрю отец на меня хмурится сердито. И тут ещё один альфа входит — наш сосед. Оказывается, он видел, как мы с Лоренсом вместе шли, я сам шёл, никто меня не заставлял. Он всё видел. И всё подтвердил. Все ушли. Я остался наедине с отцом. Он даже не повысил голоса. Он говорил тихо-тихо, но таким тоном, что я боялся оторвать взгляд от пола. Он сказал, что не желает меня больше видеть, что я опозорил семью, что я ему больше не сын. Он не дал мне даже попрощаться с папой — знал, что тот будет меня защищать. — Доминик всхлипнул, — ну и вот я здесь. Без гроша за душой, никому не нужный и домой вернуться не могу, потому что обо всём этом, наверняка, знает вся деревня.
Несколько минут два омеги — один уже взрослый, успевший разочароваться в жизни и совсем ещё юный, полный надежд, которые вот так запросто выдрали с корнем обстоятельства и его же собственная глупость — сидели молча, уставившись в пол. Когда неловкое молчание затянулось, Ирвин выдавил:
— А зачем они это сделали? Лоренс ещё понятно, а зачем сосед-то так с тобой?
— Лоренс, как оказалось, просто поспорил с друзьями, что за месяц сумеет меня… — Ник не договорил. — Ну, а сосед… Мой отец самый зажиточный крестьянин в деревне. Ему все хотят насолить. Ну и сосед тоже. Да и мало ли просто подонков, которым нравится портить людям жизнь?
— Много, мой муж например.
— А он-то что?
— Да ничего, вот в том-то и дело. Меня выдали за него совсем мальчишкой. Вот сколько тебе?
— Шестнадцать. Недавно стукнуло.
— Ну вот, а мне семнадцать было. Я-то всё, дурак, ждал принца на белом коне. А нарисовался пузатый трактирщик. Вот этот вот урод — лысый, с бакенбардами и весь обвешанный поддельными брюликами. Каково мне было, представь. Вот и мучаюсь всю жизнь, тружусь как раб на галерах, а он мне — дармоед, да ещё и окаянный. Ну и где она — большая любовь, о которой в сказках рассказывают, а?
— Да есть она где-то, я думаю…
— Вот ты думаешь — а я знаю. Нет никакой любви, есть брак, и это — кабала, из которой не выпутаться, как ни старайся.
— Что же ты не сбежал от него?
— Этот подонок обрюхатил меня сразу же, куда я с ребёнком-то убегу? А бросить малыша я бы не смог.
— Да уж понимаю.
Они оба замолчали, вновь и вновь прокручивая в памяти рассказы друг друга. На этот раз их молчание не было неловким, они будто разговаривали друг с другом без помощи слов, плечом к плечу делили общее омежье горе, выпавшее на долю каждому из них. Посидев некоторое время, Ирвин встал со словами:
— Ладно, мне пора. Ты спи. Ах да, я тебе сейчас одеяло принесу, накроешься хоть — а плащом солому застели.
Ник улыбнулся заботе и внезапному признанию. Накрыл плащом солому, дождался Ирвина и накрылся хоть и тонким, но всё же одеялом. Сон не спешил приходить, и омега снова окунулся в мысли о своём положении, вспомнил папу, младшего братика, которого он больше никогда уже не увидит, даже отца, который, на самом-то деле, был совершенно прав и, более того, не мог поступить иначе. Слёзы струились по щекам, остановить их у Ника не было ни сил, ни желания. Вчера ночью в лесу он практически потерял сознание, и ему было не до раздумий, а вот сегодня он был в тепле и вполне себе сыт, и мысли не замедлили вернуться. Он осознал весь ужас своей ситуации: он вдали от семьи, на нём клеймо позора, денег больше нет ни копейки и идти ему некуда. Остаётся только подыхать с голоду. Приглушённые рыдания всё же вырывались наружу, и звук человеческого голоса привлёк внимание кое-кого, кто тоже находился в хлеву.
Доминик очень перепугался, когда ощутил на лице горячее и не очень-то ароматное дыхание, но потом выдохнул с облегчением — то был всего лишь старый пёс, почуявший чьё-то горе и решивший помочь так, как умеет. Он улёгся рядом с парнишкой, положил тяжёлую голову ему на грудь, согревая и успокаивая, а омега с удовольствием запустил пальцы в кудлатый загривок, почесал псину за ухом и даже чмокнул в холодный нос.
— И тебя никто не любит, да? И тебя из дому выгнали? Ну, вместе теплее.
Обняв собаку, Ник крепко заснул, согретый теплом и добрым отношением пусть и безмолвного, но всё же живого существа.
Утром омега проснулся от того, что это самое существо смачно лизнуло его в лицо, видимо, возвращая вчерашний поцелуй. Ник рассмеялся, утирая лицо рукавом, и потрепал пса по макушке.
Погода стояла солнечная, не то что недавно, и если бы Доминик не был удручён своим бедственным положением, он бы даже залюбовался на прекрасный вид — площадь, залитую светом, сияющий золотой крест. Но сейчас ему было не до этого, он направился прямо в таверну, предварительно плеснув себе в лицо ледяной воды из бочки, чтобы окончательно смыть с себя следы собачьей признательности. Помещение вновь встретило его спёртым воздухом и гомоном множества голосов. Сразу же к нему подошёл Ирвин, усадил за стол и поставил перед ним тарелку с дымящимся ещё картофелем и нехилым куском мяса.
— Приятного аппетита.
— А если твой муж увидит?
— Ну и пускай видит. Хоть кому-то я добро сделаю. Ешь давай.
Только Доминик принялся за еду, как над ним навис грозный трактирщик, вопрошая у мужа:
— Это что ещё такое? Он платил за хлеб и воду, а ты его мясом кормишь?
— Ну, не начинай, — прикрикнул на него Ирвин, осмелев. — Это за мой счёт! Я сам тебе заплачу!
— Ловлю на слове, — старик зло сощурился, глядя на мужа, но вот его позвали из-за соседнего стола, и он поспешил вернуться к своим делам.
— Мне так неловко, у вас ведь будут неприятности из-за меня…
— Подумаешь, неприятности. Я и рад этому старому ослу насолить, ему полезно позлиться. Ешь давай. А я пошёл. Позови меня, как соберёшься уходить. И кстати, обращайся на «ты», а то я чувствую себя стариком.
— Хорошо.
Доев, Доминик окликнул Ирвина, и тот быстро умудрился сунуть ему в руку несколько серебряных монет.
— Вот тебе на первое время.
— Я… я не могу взять, ты же по…
— Тихо, идёт!
Они оба замолкли, и Ирвин сделал Нику сигнал, чтобы тот спрятал деньги. Подошедший трактирщик ничего не заметил.
— Уходишь? Что ж, могу сказать одно — не возвращайся. Я больше не приму тебя, слишком много расходов.
Они уже вышли на порог, когда к ним подошёл пёс и принялся ластиться к юноше.
— Я смотрю, ты ему по нраву, — улыбнулся Ирвин.
— Вот и славно, забирай этого нахлебника к чёртям! — с этими словами трактирщик развернулся и зашёл обратно в помещение.
— У тебя куда ни плюнь — везде одни нахлебники! — уже ему в спину крикнул Ирвин. — Ты-то, конечно, меньше всех ешь, свинья ты несчастная. — Он снова повернулся к Нику, — а ты собаку-то и правда возьми. Он тебя и согреет, и поддержит. Не защитит, конечно, но хоть что-то. Что ж, прощай. Хочешь совет? Устраивайся-ка ты куда-нибудь в следующем городишке, да хоть бы и в таверну. Работай за еду и кров — тебе ничего больше не надо. Если останутся деньги, что я тебе дал — ты их сбереги, на всякий случай. Когда-нибудь обязательно да понадобятся.
— Я не знаю, как тебя благодарить… — Доминик в порыве крепко обнял своего благодетеля и уткнулся носом ему в плечо, — Почему ты так добр ко мне?
— Ну, во-первых, возможно это поможет тебе выпутаться из всей этой кутерьмы. Я просто хочу тебе помочь. И надеюсь, что твоя судьба сложится лучше, чем моя. Есть не только люди, которым приятно сделать зло. Есть ещё те, кому приятно сделать добро. Иди, желаю тебе удачи.
Мальчик взглянул на Ирвина глазами, полными слёз:
— Я никогда не забуду твоей доброты… Никогда. Надеюсь, когда-нибудь мы с тобой ещё увидимся.