Погодите, — сказал я. — Вы просто съездили в свадебное путешествие, и на том все кончилось, да?
— Десять дней, — сказал мистер Торнберри. — Путевку брали на две недели, но тишина ей была невмоготу. Слишком было тихо, на ее вкус.
— И после этого она потребовала алименты?
— Она знала, что я унаследовал от сестры хорошие деньги. Вот и подала на меня в суд.
— И что вы сделали?
Мистер Торнберри улыбнулся. Я впервые за весь день увидел на его лице настоящую улыбку. Он сказал:
— Что я сделал? Я подал против нее встречный иск. За мошенничество. У нее… у нее был друг. Он звонил ей, когда мы были на Гавайях. Сказала, он ее брат. Ага, конечно, видали мы таких братьев.
Мистер Торнберри все еще смотрел в окно, но мыслями он был где-то далеко. Он тихо захихикал:
— После этого я мог сидеть сложа руки. Она выходит давать показания. Судья ее спрашивает: «Почему вы вышли замуж за этого человека?». Она отвечает: «Он мне сказал, что у него много денег!» Он мне сказал, что у него много денег! Сама себя разоблачила, видите? Над ней весь суд смеялся. Я дал ей пять тысяч и был рад, что легко отделался.
Почти без паузы он сказал: «Пальмы». Потом: «Поросенок… Забор… Доски… Опять ипомеи — на Капри их полно… Черный как смоль… Американская машина».
Часы шли, а мистер Торнберри трещал без запинки. «Бильярдный стол». «Этот небось не работает — сидит у государства на шее». «Велосипед». «Красивая девчонка», «Фонарики».
Меня так и подмывало спихнуть его с поезда, но после его исповеди я испытывал к нему жалость. Возможно, медсестра сидела рядом с ним, как сижу сейчас я, и думала: «Если он еще хоть что-то скажет, я просто взвою».
Я спросил: — И когда был этот неудачный медовый месяц?
— В прошлом году.
Я увидел трехэтажный дом с верандами на всех этажах. Серый, деревянный, покосившийся. Почему-то казалось, что в нем водятся привидения. Все стекла разбиты, в палисаднике, заросшем сорняками, ржавеет старинный паровоз. Возможно, тут жил владелец плантации — неподалеку виднелись банановые заросли. Дом необитаем и медленно гниет, но судя по двору и остаткам заборах, по верандам и хозяйственным постройкам — похоже, тут был каретный сарай — чувствуется: когда-то это было само великолепие, поместье вроде тех, где в романах Астуриаса обитали банановые магнаты-тираны. В знойной дымке, среди джунглей, медленно поглощаемых сумраком, ветхий дом выглядел просто фантастически. Примерно такое впечатление производит старая изодранная паутина, частично сохранившая симметричную структуру.
Мистер Торнберри сказал:
— Дом. Костариканская готика.
«Я первый его увидел», — подумал я.
— Браминский бык[57], — сказал мистер Торнберри. — Утки. Греки. Дети играют, — и наконец-то. — Прибой.
В зоне Панамского канала
Именно в тот день, когда я там оказался, состоялась массовая акция «Спасем наш канал!». Два американских конгрессмена специально приехали, чтобы возвестить: Нью-Гемпшир ратует за сохранение власти США над Зоной Панамского канала (а мне вспомнилось, как говорят в Вест-Индии, сами над собой подтрунивая: «Ничего не бойся, Англия, — Барбадос за тебя!»). Губернатор Нью-Гемпшира в знак солидарности объявил в своем штате выходной. Один из конгрессменов, выступая в Зоне канала в Бальбоа на шумном митинге американцев, доложил, что семьдесят пять процентов граждан США не одобряют Договор о Панамском канале.[58] Но эти слова не подкреплялись делами: а вся шумиха кстати, даже демонстрация состоялась — представляла собой не более чем патриотическое сотрясение воздуха. Через пару месяцев договор обязательно ратифицируют. Так я и сказал одной даме из Зоны канала, а она возразила, что все равно рада, митинг ей понравился: «понимаете, мы уже начали чувствовать себя покинутыми, словно против нас весь свет ополчился».
58
Подписанный 7 сентября 1977 года договор между Панамой и США, отменявший предыдущие договоренности, согласно которым США имели в так называемой Зоне Панамского канала все права «как если бы они были сувереном этой территории». Как и предсказывал Теру, договор был ратифицирован как Панамой, так и Конгрессом США и 1 октября 1978 гола вступил в силу.