Школа расположена на новой улице, которая круто спускается под уклон, прямо к порту и церкви. Вдоль проезжей части, у самого тротуара, постелена серая ковровая дорожка. Она предназначена для верующих, которые проходят путь до церкви на коленях. Этому упражнению предаются, в основном, немолодые женщины, двигаясь на четвереньках и тяжело дыша, гуськом, поскольку узость дорожки не позволяет им обгонять друг друга. Мы находили лукавое удовольствие в том, чтобы мешать им, то стремительно пробегая перед ними, то толкая на них кого-нибудь из приятелей, чтобы в следующий миг сурово его одернуть:
— Осторожнее, придурок! Тетеньку, что ли, не видишь?
Тетеньки чаще всего не обращали внимания на наши шалости, но иногда принимались нас ругать, обзывая негодниками и шпаной. Ни у одной, тем не менее, не хватило мужества погнаться за нами, поскольку до школы они добирались, преодолев уже, по крайней мере, две сотни метров. Не помню, чтобы я хоть раз видел в этой процессии мужчину. Зато помню нескольких девушек, решившихся на это скорее из-за моды, чем из-за набожности. Мы с восторгом любовались их грудью, которую подчеркивали поза и ветер, регулярно задувавший им в вырез платья. Они потом еще долго снились нам по ночам.
Вспоминается также одна крайне бледная женщина, немного похожая на мою мать. Ее сумочка некстати раскрылась, и на дорогу высыпалось множество мелочи. Двигавшиеся вслед за ней тетеньки тотчас же покинули строй и погнались, по-прежнему на четвереньках, за монетами, катившимися во все стороны. Я видел, как многие поспешно засовывали пойманные монеты себе в карман.
Еще я бегал за бабочками в саду моего деда, в Фалатадосе. Спотыкался о забытую на земле лопату, о пластиковый шланг, о камень, падал, потому что смотрел только на бабочек. Замирал, когда они садились на цветок, потом тихонько подкрадывался. Я долго наблюдал за ними, прежде чем решался протянуть руку. В памяти остались два их вида: красные, с зелеными пятнышками посреди крыльев, обведенных тонкой черной линией, и желтые, довольно крупные, с черными прожилками. Меня так завораживала одинаковость их крылышек, что я пытался найти хоть какое-нибудь, пусть самое ничтожное, различие, но так и не нашел. Я никогда не убивал их: просто, полюбовавшись, отпускал. Я хотел поладить с ними, дать им понять, что я их друг и что они могут без страха садиться мне на голову или на одежду. Я думал, они из какого-то далекого многоцветного мира, где живет мой брат. Бабочки были посланиями, которые отправлял мне Герасимос.
Мой дед, отец моего отца, носил то же имя. Это был хороший человек, который позволял мне вволю играть в своем саду, пользоваться инструментами, изучать растения, которые разводил в питомнике. Он продавал их на рынке, по дороге в новый порт. У него были саженцы лимонных и миндальных деревьев, кипарисов, сосен, лавров. Он сделал древоводство своим ремеслом, после того как потерял правую руку в карьере Марласа. Прекрасный зеленый мрамор, из которого высечены колонны дома Навсикаи, как раз из Марласа. Я так и не смог точно определить степень его увечья, поскольку он постоянно носил рубашки с длинными рукавами и всегда застегнутыми манжетами. Догадывался только, что рука оторвана где-то пониже локтя. Это с ним случилось, когда он закладывал динамитный заряд в карьере.
— А что потом стало с твоей рукой? — спросил я его однажды.
— Там осталась, в Марласе. Наверное, птицы склевали.
Он умер, когда мне было двенадцать лет, и родители взяли меня на похороны. Я никогда раньше не присутствовал на похоронах; моя бабушка, жена старого Герасимоса, умерла, когда я был совсем маленький.
Мой отец говорит, что похороны оживляют религиозное чувство. Возможно, он прав, но знаю, что порой они производят обратный эффект. Вид моего деда в гробу меня глубоко опечалил, хотя я был убежден, что прощаюсь с ним всего лишь на время и что однажды он выйдет из своей могилы. Я только никак не мог решить, будут ли у него в тот день обе руки или одна. Промучился с этим вопросом всю церемонию. А едва мы вышли с кладбища, задал его матери. Она поджала губы и посмотрела так, словно собиралась отчитать. И ответила не сразу. Ее колебание произвело на меня плохое впечатление. «Сама ничего не знает», — подумал я. Мои первые сомнения насчет религии зародились в тот самый миг и были плодом этого короткого молчания. Когда она стала уверять, что дедушка отправится на небо с обеими руками, я уже не мог ей поверить. Возвращение руки, которую склевали бесчисленные птицы, показалось мне совершенно невероятным.