— Моя мать очень любила этот снимок. Это ей пришло в голову увеличить его.
— Мне он тоже очень нравится.
— Ну что ж, дарю его вам! — воскликнула она несколько театрально. — Держите его при себе и покажите моему брату, если встретите. Вдруг это поможет ему вспомнить меня?
— Вы знаете, где это снято?
— Ну конечно! У маминой сестры, бабушки Фрериса, в Оропосе.
В конверте было еще много пятидесятиевровых купюр.
— Я попросила Софию снять для вас две тысячи евро, а она сняла только тысячу! Я ей сказала: «Надеюсь, ты не забыла, моя девочка, что тут я распоряжаюсь!», но ее не очень-то проймешь. Продолжала стоять на своем: «Уверяю вас, тысячи вполне достаточно».
— Она права. Монахи предоставляют и кров, и еду бесплатно.
Я ненадолго оставил ее одну, отнес поднос на кухню, положил на блюдечко таблетки, которые она принимает по утрам, и выжал пару апельсинов, чтобы ей было что попить после сна. Когда вернулся в спальню, она дремала. Я долго, внимательно смотрел на нее, как на свою мать в сиросской больнице. Из ее прически на лоб выбилось несколько седых волосков. Губы были совершенно высохшие. Падавший сбоку свет ночника подчеркивал все морщины, делал заметными даже самые тонкие. Ее прекрасные руки тоже показались мне постаревшими. На пальце по-прежнему поблескивало кольцо с тремя алмазами. «Она подарит его Софии». Я подумал о слезах, которые проливает Христоманос, в последний раз целуя руку Елизаветы. «Он плачет, потому что никогда больше ее не увидит. А у меня для слез нет никакой причины». Я перевел взгляд на икону святого Димитрия. Золото, окружавшее его силуэт, мерцало тем таинственным блеском, который так завораживает Харриса Катраниса. Думаю, что золотые статуи Античности его тоже тронули бы: они были деревянные, как и иконы, а снаружи покрыты сусальным золотом. Увы, ни одна из них не сохранилась, поскольку наш климат губителен для дерева. Святой на иконе был одет как византийский солдат, с копьем и щитом в руках. Уголки его губ, заметно опущенные книзу, придавали ему недовольный, если не упрямый вид.
Я опять посмотрел на Навсикаю. Она моргала глазами. Я дал ей немного воды.
— Вы мало пьете и мало ходите.
— Вы правы, но я не люблю воду. А что касается ходьбы, то она утомляет меня больше, чем все остальное. Расстояния все время увеличиваются. Еще недавно я запросто доходила до зеленых колонн портика. Теперь они слишком далеко, будто на другом конце Кифиссии. Знаете, сколько шагов я должна сделать, чтобы дойти до туалета? Двадцать семь! Вот до чего докатилась — считаю шаги, а ведь ребенком была такой непоседой…
Она согласилась выпить еще несколько глотков.
— Помню свой первый день у урсулинок. Я была с отцом, он снял себе комнату в Лутре, соседней деревне, думая пожить там несколько дней, пока я не решусь остаться. А уже через час после того, как он доверил меня сестре Агнессе, директрисе, я явилась к нему в гостиницу и сказала: «Папа, можешь уезжать…». Какая жалость, что ту школу закрыли! Я слышала, что там теперь устраивают выставки. И будто бы все заброшенные здания сегодня превращают в галереи. Неужели у нас найдется, чем все это заполнить?
Меня снова начало мучить предчувствие, что я говорю с ней в последний раз.
— Не теряйте время, вам еще надо собраться.
— Хорошо, — согласился я, скрепя сердце.
— Желаю удачи, — сказала она.
Когда я переступал порог, она добавила:
— Только осторожнее с дверью на кухню, смотрите, чтобы ни одна кошка не прошмыгнула.
Колпак монаха неподвижен, уже довольно долго.
— Где мы? — спрашивает молодой человек.
Монах медлит с ответом. Колпак поворачивается вправо, потом влево, потом опять вправо. Я встаю и, наклонившись над спинками их кресел, объявляю жизнерадостно:
— Скоро подлетим к Олимпу!
Им приходится вывернуть шеи, чтобы взглянуть на меня. Похоже, мое появление их изрядно ошарашило, странно — почему?
— Олимп мы уже пролетели, — поправляет монах замогильным голосом, каким в моих детских сказках говорили лесные духи.
Откуда он знает? В облаках ни малейшего просвета, через иллюминатор совершенно ничего не видно. Он поднимает руку с часами, я тоже бросаю взгляд на циферблат: на них без пяти час! Мы взлетели в двадцать минут девятого, а в Фессалониках должны приземлиться в девять.
— Они у вас немного спешат, — шучу я.
У его колпака запах, не похожий ни на какой другой. Этот колпак вне времени. Может, он и пахнет-то другой эпохой.