— Церковь изъясняется на искусственном языке, которому ни одна мать не учила своих детей. Он такой же неестественный, как катаревус[11], который долго навязывался государственной администрацией. Хотя государство в конце концов официально приняло разговорный язык, димотику, Церковь продолжает его отвергать. Ей даже удалось протащить в Конституцию статью, которая запрещает перевод священных текстов на современный греческий. Она остается привязанной к своему традиционному языку, как французская Церковь веками была верна латыни.
Я слушал его с таким вниманием, что вздрогнул, услышав за своей спиной голос Везирциса. Я не видел, как он встал со своего места.
— Могу я узнать, что вас так занимает?
Он оперся рукой о спинку моего стула.
— Господин Прео говорил нам о языке Церкви, — ответил Цапакидис.
— Он отвратителен.
Мы снова чокнулись.
— Должен вам признаться, что некоторые словечки афонского диалекта меня забавляют, — продолжил Цапакидис. — Монах, которому поручено встречать паломников, там называется архонтарис, что наводит на мысль об античных архонтах. Из мудреного глагола афипнизо — «будить» — они соорудили существительное афипнистис: оно применяется к тому, кому поручено будить засыпающих во время богослужения. Странствующий аскет называется гировакос.
— По-французски это называется gyrovague, — сказал Прео. — Vagus по-латыни значит «странник», «бродяга».
— Отвратительно, — повторил Везирцис. — Даже в евангелиях встречаются ошибки в греческом. Что означает «благословен будь, приходящий»? Правильнее, конечно, «тот, кто приходит».
Несколько мгновений спустя мы покинули ресторан. Счет оплатил президент университета.
Думаю, из этого кафе мне тоже пора уходить. Полночь. В шесть утра сяду в автобус Фессалоники — Урануполис. Продолжу рассказ об этом дне в дороге.
Последний раз смотрю на отражение в окне. В глубине зала какая-то суета. Сбивается в кучу пестрая, разновозрастная ватага. Все эти люди куда-то собираются, но время еще не пришло. Они терпеливо ждут. Я уверен, что некоторые в этой толпе мне знакомы, пытаюсь отыскать хотя бы одного. Так и есть, вижу старика, вожака анастенаридов, того самого, с яйцеобразной шишкой на голове.
Кафе называется «Стагирит», что вполне естественно для заведения на площади Аристотеля.
16.
Вход в университет нам преградила группа студентов. Они устроили баррикаду из стульев, столов и большого мусорного бака. Некоторые были изрядно раздражены. Когда появились телевизионщики, их встретили криками, свистом, оскорблениями и даже угрозами. Кто-то обозвал сопровождавшего группу журналиста «старой шлюхой» и запустил ему в голову пустой банкой из-под пива. Должен сказать, что президент университета вел переговоры с замечательным хладнокровием. Его тоже освистали, но из равновесия вывести не смогли.
Везирцис участия в переговорах не принимал. Ходил взад-вперед чуть поодаль, не обращая внимания на поливавший его дождь. Пришедшие послушать его люди постепенно скапливались у входа. Там были не одни только студенты. Его публичную лекцию широко анонсировали в прессе и на радио. В итоге наш представитель принял выдвинутое забастовщиками требование, чтобы собрание проходило не в большой, амфитеатром, аудитории, а в кафетерии, и мы смогли проникнуть внутрь здания. Журналисту и его команде было позволено последовать за нами лишь после того, как они обязались допустить забастовщиков к эфиру, чтобы те зачитали текст своего воззвания на трех страницах. Баррикаду, собственно, возвели всего из-за нескольких студентов, противников забастовки. Один из них, высокий бородач, попытался прорваться силой. Произошла потасовка. Только в этот момент Везирцис отреагировал.
— Пожалуйста, прошу вас! — сказал он строго.
Так что бородач тоже прошел. Входя в кафетерий, я понял, по какой причине нам навязали это помещение: все его стены были испещрены лозунгами, написанными краской из баллончиков, что неизбежно попало бы в объектив. Я поспешил занять место за столом, чтобы иметь возможность делать заметки. Когда Везирцис начал свою лекцию, зал был переполнен. Прео, Цапакидис и несколько других устроились за стойкой бара.
— Называть древних греков почитателями идолов, как это вошло в привычку, не совсем верно. Термин «идолопоклонник» был введен в обиход апостолом Павлом и свидетельствует о высокомерном презрении Церкви к политеизму. На Западе их считают скорее язычниками, что, впрочем, ничуть не более лестно и не слишком справедливо. Первоначальным значением латинского слова paganus, «язычник», было — «крестьянин». Однако своим расцветом религия древних греков обязана прежде всего городам. Так что упадок городов неизбежно повлек за собой и смерть богов, которые жили только благодаря им.