Хотя было очевидно, что он еще не кончил, кто-то взял слово.
— В период, о котором вы говорите, появились такие основополагающие богословские тексты, как труды Василия Великого, Иоанна Златоуста, Григория Паламы, которые вполне вписываются в великую интеллектуальную традицию Античности.
Это был тот самый высокий бородач, что устроил свалку на входе. Он стоял в глубине зала.
— Вам ведь наверняка небезызвестно, что Василий Великий, как и Григорий Назианзин, учился в Афинах, — добавил он, обращаясь больше к залу, чем к оратору.
Часть публики немедленно примкнула к нему. Некоторые зааплодировали.
— Очень интересное замечание, — сообщил нам друг Минаса.
— Я не оспариваю того, что Отцы Церкви позаимствовали некоторые риторические фигуры у писателей Античности, — ответил Везирцис. — Тем не менее они были заклятыми врагами классического образования и классической культуры. Василий яростно поносит греков, Златоуст поощряет грабеж храмов монахами и требует смерти театра: «Уничтожьте театр», — говорит он. Позор, которому Церковь подвергла эллинизм, носил столь всеобщий характер, что эллины почувствовали необходимость даже сменить имя и впредь стали именоваться ромеями или греками. На некоторых афонских фресках среди святых и ангелов изображен и кое-кто из философов — Аристотель, Платон, Сократ, Пифагор. Все в венцах, длиннобороды и одеты как византийские владыки. Все держат в руке папирус, где начертана какая-нибудь фантастическая цитата из их трудов, например, что Бог един в трех лицах. Известно, что Церковь пыталась привлечь на свою сторону древних мудрецов — тех, по крайней мере, кого ей не удалось истребить из нашей памяти, — извратив их мысли. До сих пор ученикам средней школы продолжают вдалбливать, что Византия любезно приняла эстафету от классической Греции. Христианство, мой дорогой друг, отнюдь не продолжает Античность, оно просто следует за ней, как ночь следует за днем. Богословие уничтожило философию. У первого есть ответы на все, а вторая богата лишь вопросами.
Я вспомнил, что и для Феано между Грецией до и после Иисуса Христа пролегает пропасть. «Как между моими родителями». Еще мне вспомнилась мысль Анаксагора: философ утверждал, что мы ничего не можем знать, потому что наши чувства ограничены, ум слаб, время, которым мы располагаем, коротко, а также потому, что истина окутана мраком.
— Могу я задать вам еще один вопрос? — спросил бородатый.
— Вы зададите ваши вопросы в конце, — вмешался президент, сидевший в углу, за спиной лектора.
— Слушаю вас, — сказал Везирцис.
— Вчера вечером некоторые наши однокашники испортили иконы на архитектурном факультете. Вы одобряете этот поступок?
Вопрос вывел из спячки телеоператора, который давно уже перестал снимать. На его камере вновь зажглась красная лампочка.
— Я считаю, что иконам не место в университете, — ответил Везирцис, слегка повернувшись к президенту, — так же, как древним мудрецам нечего делать в церквах и монастырях.
— То есть, вы одобряете отделение Церкви от государства.
Замечание исходило от Прео, желавшего, вероятно, помочь своему другу закончить мысль.
— Этому разрыву надлежало случиться еще во время войны 1821 года. Одной из целей повстанцев было освобождение духа от опеки Церкви. К несчастью, она так и не была достигнута. Достаточно открыть календарь, чтобы удостовериться: все дни в году захвачены святыми.
И тут все несогласные с ним решили, что им больше невтерпеж молчать. Со всех сторон посыпались возмущенные протесты.
— Ну нет, с меня хватит, в конце концов! — сказала какая-то женщина. — Я, господин лектор, православная и горжусь этим!
— Пошли отсюда, Олимпия, — предложил ее спутник.
— Не могу терпеть, когда оскорбляют нашу нацию и нашу религию! — крикнул немолодой мужчина в полосатом костюме 50-х годов.
— Пусть замолчит, пусть замолчит! — поддакнули несколько голосов одновременно.
Везирцис терпеливо ждал окончания бури. Президент тоже ничего не говорил, хотя, думаю, должен был вмешаться и разрядить обстановку. Может, его раздражала позиция Везирциса по поводу икон в университете.
— Кто-нибудь может мне объяснить, почему он так ненавидит нашу Церковь? — спросила другая женщина, обращаясь к своим соседям.
— Он в Зевса верит! — прыснул какой-то студент.
Высокий бородач наблюдал сцену с насмешливой ухмылкой.
— Сами замолчите! — взорвался Минас. — Мы хотим дальше слушать.
— Он прав, прав, — согласились многие.
— По какому праву он выставляет нас мракобесами? — воскликнула третья женщина. — Сам он мракобес!