Когда я пробился на корму, человек был уже далеко за кормой баржи, — на широком стекле воды чуть виднелась его голова, маленькая, словно муха К ней быстро, как водяной жук, подплывала рыбачья лодка, качались два гребца — красный и серый, от лугового берега спешно мчалась еще одна, прыгая на волне веселым теленком.
В тревожный шум на пароходе вливался с реки тонкий, режущий сердце крик:
— А-а-а…
И в ответ ему остроносый, чернобородый мужик в хорошем чапане бормотал, причмокивая:
— Ах, дурашка… экой несуразной, а?
А мужик с курчавой бородою убежденно и крепко говорил, заглушая все голоса:
— Не-е, совесть свое возьмет! Вы там судите, как назначено, а — совесть нельзя погасить…
Перебивая друг друга, они стали рассказывать публике тяжелую историю рыжеватого парня, а рыбаки уже подняли его из воды и, торопливо взмахивая веслами, везли к пароходу.
— Как увидали они, — трубил бородатый мужик, — что он около солдатки этой совсем завертелся…
— А имущество, после отца, неделеное, — смекни! — вставил мужик в чапане, и все время, пока бородач с жаром рассказывал историю убийства человека братом, племянником и сыном, этот опрятный, сухой, солидно одетый мужик, ухмыляясь, вставлял в густую речь бодрым голосом бесчисленные острые слова и поговорки, точно колья в землю забивал, городя плетень.
— Всякого туда тащит, иде еда слаще.
— В сладком-то — яд!
— А ты его не ешь, не любишь?
— Ну, так что? Я не праведник!
— Ага? То-то!
— Что — то-то?
— Ничего! Псу — не укор, коли цепь коротка.
И, нос к носу друг с другом, они начали возбужденно спорить, влагая в простые, но неожиданно ловко соединенные слова какие-то только им понятные мысли. Один — тонкий, весь вытянувшийся вверх, с холодным взглядом насмешливых глаз па темном костлявом лице, говорил бойко, звонко и всё приподнимал плечи; другой — широкий и огромный, раньше казавшийся спокойным, уверенным в себе и всё решившим, теперь дышал тяжело, в его воловьих глазах горела тревожная злость, на лице выступили красные пятна, борода ощетинилась.
— Стой! — уже рычал он, размахивая рукой, вращая мутными зрачками — Как так? Али господь не знает, в чем надо стеснить людей?
— Господь ни при чем, кола ты бесу служишь…
— Врешь! Кто первый руку поднял?
— Каин, — ну?
— А кто впервой покаялся?
— Ну, — Адам?
— Ага-а!..
— Привезли!
Публика хлынула с кормы, увлекая за собою спорщиков; худой мужик опустил плечи и плотно запахнул чапан, бородатый пошел за ним быком, наклоняя голову, беспокойно передвигая зимнюю шапку с уха на ухо.
Тяжело ворочая колесами, пароход старался удержаться на течении, и следя, чтоб баржа не навалилась на корму, капитан всё время орал в рупор:
— Лев-во клади, рябая морда! Лево-о-о!
Рыбачья лодка подобралась к борту, утопавшего подняли на палубу, — он был мягок, как неполный мешок, весь сочился водою, шершавое лицо его стало гладко и наивно.
Его положили на крышку багажного трюма, но он тотчас же сел, согнулся и, крепко приглаживая ладонями мокрые волосы, спросил глухо, ни па кого не глядя:
— Картуз поймали?
Из тесной кучи людей, окружившей его, кто-то посоветовал:
— Не про картуз, а про душу надоть бы вспомянуть.
Он громко икнул, обильно, как верблюд, отрыгнув мутную струю воды, посмотрел на людей усталыми глазами и равнодушно проговорил:
— Убрали бы меня куда-нибудь…
Боцман строго сказал ему:
— Ляг!
Парень покорно опрокинулся на спину, заложил руки под голову и прикрыл глаза, а боцман стал вежливо уговаривать зрителей:
— Расходитесь, господа публика! Что тут глаза пялить? Нисколько даже не забавно… Мужик, чего вылупился? Аида, пошел прочь!
Люди, не стесняясь, сообщали друг другу:
— Отцеубийца.
— Да что-о вы?
— Такой мозгляк?
Боцман, присев на корточки, строго допрашивал спасенного:
— Куда билет?
— До Пермы.
— Ну, брат, теперь в Казани слезешь. Как зовут?
— Яков.
— А фамилья?
— Башкин. Мы же — Вуколовы.
— Двойная, стало быть, фамилья…
Бородатый мужик с явным ожесточением трубил во всю грудь:
— Дядю-то и брательника на каторгу осудили, тут они и едут, на барже, а он — вот он! — ему вышло оправдание. Ну, однако это только наличность: как ни суди, а убивать нельзя! Совесть этого не может поднять крови, значит. Даже и близко быть к убийству — нельзя.
Все больше собиралось публики, вышли разбуженные пассажиры первого и второго классов, между ними толкался черноусый, розовый помощник капитана и, конфузясь чего-то, спрашивал:
— Извините, вы не доктор?
Кто-то, удивленно, высоким голосом воскликнул.
— Я? Никогда.
Над рекою мощно разыгрался веселый летний день. Было воскресенье, на горе заманчиво звонили колокола, луговою стороной около воды шли две пестро одетые бабы и, размахивая платками, звонко кричали что-то пароходу.
Парень, закрыв глаза, лежал неподвижно. Теперь, без пиджака, плотно облегченный мокрою одеждой, он стал складнее, было видно, что грудь у него высокая, тело полное, и даже замученное лицо сделалось как будто красивей и круг лей.
Люди смотрели на него жалостно, строго и со страхом, но — все одинаково бесцеремонно, точно это был не живой человек.
Тощий господин, в сером пальто, рассказы вал даме с лиловым бантом на желтой соломенной шляпе.
— У нас, в Рязани, осенью, часовых дел мастер повесился на отдушнике. Остановил все часы в магазине и повесился. Спрашивается: зачем было останавливать часы?
Только чернобровая женщина, спрятав руки под шалью, разглядывала спасенного, стоя боком к нему, скосив глаза, и на серовато-синих глазах ее застыли слезы.
Пришли два матроса, один, наклонясь над парнем, тронул его за плечо:
— Эй, вставай-ко.
Он устало поднялся, и его увели куда-то…
Через некоторое время парень снова явился на палубе гладко причесанный, сухой, в коротенькой, белей куртке повара, в синих нанковых штанах матроса. Заложив руки за спину, вздернув плечи, согнувшись, он быстро прошел на корму, а вслед за ним туда поползли скучающие люди — один, три, десять.
Там он уселся на канате; несколько раз — по-волчьи ворочая шеей — оглянул людей и, нахмурясь, подперев скулы руками в рыжей шерсти, уставил глаза на баржу.
Люди стояли и сидели под жарким солнцем молча, вожделенно разглядывая его, явно желая заговорить и еще не решаясь; пришел большой мужик, оглядел всех и, сняв шапку, вытер ею потное лицо.
Серенький, красноносый старичок, с редкой, ершистой бородкой и слезящимися глазами, откашлялся и заговорил первый слащавым голосом:
— Скажи ты, пожалуйста, как же это случилось?
— Зачем? — не двигаясь, сердито спросил парень.
Старичок вынул из-за пазухи красный платок, встряхнул его и, осторожно приложив к глазам, сказал сквозь платок спокойным тоном человека, решившего настоять на своем:
— Как — зачем? Случай такой, что все должны…
Бородатый мужик вылез вперед и загудел:
— А ты — говори! Легче будя! Грех надо знать…
И — точно эхо отозвалось — раздался насмешливый, бодрящий возглас:
— Поймать да связать…
Чуть приподняв брови, парень негромко сказал:
— Отстали бы от меня…
Старичок, аккуратно сложив платок, спрятал его и, подняв сухую — точно петушиная нога — руку, усмехнулся остренькой усмешкой:
— Может, люди не из пустого интереса просят…
— Плевать мне на людей, — буркнул парень, а большой мужик, притопнув, заревел:
— Как так? А куда от них денешься?
Он долго и оглушительно кричал о людях, о боге и совести, дико выкатывая глаза, взмахивая руками, и, разъяряясь все больше, становился страшным.
Публика, тоже возбуждаясь, одобряла его, подкрикивая: