Море понемногу начинало волноваться. Волны с шумом бились о борта. Я вышел к капитану на мостик и сел возле него.
— Вы просили дать полный ход? Идем полным ходом… Вижу, торопитесь?
— В Гурьеве у меня жена. Давно с ней не виделись.
— A-а, — понимающе протянул капитан, здоровяк средних лет. — Тогда ясно.
— Семь месяцев уже, как не видел ее, — доверительно сказал я. — И новорожденного не видел. Как они там?
— Да, ваша служба тяжелая. И когда только покой настанет на земле? Я вот часто вспоминаю гражданскую войну. Девятнадцатый и двадцатый годы. Тоже был ранен.
Мы долго еще говорили с ним о житье-бытье.
Чтобы скоротать время, я спустился в каюту и лег. Но уснуть никак не мог; или у них слишком мягкая постель, от которой я совершенно отвык за семь месяцев, или я был так взволнован предстоящим свиданием с женой?
В голове теснились разные мысли. Вспомнились старушка-мать, братья и сестры. Перед глазами вставали родные Тянь-шаньские горы с белыми шапками снегов на вершинах, еле заметные тропинки на крутых склонах, по которым я ездил еще мальчишкой. Незаметно я заснул.
Наступило утро. Я выскочил из душной каюты на палубу. Накрапывал мелкий дождь. Семь месяцев я не видел дождя — откуда он может быть в пустыне? Расстегнул гимнастерку, обнажил голову.
Западный ветер крепчал с каждой минутой, и наконец разразился яростный шторм.
Море забурлило.
Волны вздыбились, подхватывая наш катер. Он то взлетал высоко на гребни темных валов, то падал в глубокие котловины. Настоящее перышко в объятьях разбушевавшейся стихии!
Судно жалобно поскрипывало и стонало. А шторм все крепчал. Палубу затопляло. Капитан дал команду стать на якорь. Дальше двигаться было нельзя.
Я невольно подумал: "Вот это шторм! Да тут похуже, чем в боях с басмачами!"
Шторм продолжался целые сутки. Раненые чувствовали себя плохо, лежали бледные с закрытыми глазами. Многих рвало. Все думали об одном: скорее бы кончился шторм.
Наконец, ветер стал стихать. Дождь перестал. Выглянуло солнце. Но море все еще не могло успокоиться.
— Кто в море не бывал, тот и страху не видал, — сказал один из раненых.
Мы снялись с якоря и продолжили путь. Я вышел, шатаясь, как пьяный, и подставил грудь вольному ветру. В голове шумело.
— Как себя чувствуете, товарищу командир? — спросил один из матросов.
— Чувствую себя неважно. Сколько, интересно, было баллов?
— Не меньше восьми. Даже нам, привычным к Каспию, и то было чувствительно. Такие штормы бывают редко.
В Гурьев мы прибыли с опозданием ровно на сутки. Но начальник пристани радостно встретил нас.
— Где вас захватил шторм? Все ли благополучно? Вчера в форт Шевченко мы отправляли пароход. Он вернулся обратно. Чуть не сел на мель. Вам повезло!
Я позвонил в штаб дивизиона, вызвал транспорт и отправил раненых в больницу.
От пристани всего пятнадцать минут ходьбы до штаба. После стольких месяцев, проведенных в диких песках, город казался мне раем. Народ чисто одетый, и такая мирная жизнь вокруг! Сердце мое было готово выскочить из груди.
Я даже не заметил, как очутился у штаба дивизиона. Встретил дежурного, который сообщил, что в штабе никого нет.
— Прибыли семьи Митракова и командира дивизиона? — спросил я.
— Да, прибыли, уже месяца три тому назад. Жена Митракова живет по Красноармейской улице, а командира дивизиона — здесь, при штабе.
— У кого еще прибыли?
— Да, я забыл сказать, — смутился дежурный — Ваша жена живет неподалеку, возле казарм. Могу проводить.
— Я сам найду. В штабе никого нет, оставайтесь — сказал я.
Поблагодарив дежурного, я отправился в сторону казарм. Подхожу к калитке, с нетерпением заглядываю во двор. Два четырехквартирных дома под железной крышей. И тишина, словно никто не живет.
Толкнул калитку, торопливо зашагал по двору. Никого.
Но вот, наконец, идет навстречу женщина.
— Скажите, где живет Дженчураева?
— Да вон в том доме, — она указала рукой. — Сейчас как раз переходит на новую квартиру.
Я тихонько поднялся по ступенькам крыльца, стараясь не греметь шпорами и клинком. Вошел в небольшой коридорчик. Слева — кухня. Дверь открыта и никого нет.
Направо за закрытой дверью послышался детский лепет:
— Папа, мама, папа, мама.
Открываю дверь, вхожу без стука. На разостланном одеяле сидит толстенький крепыш, смуглый, с курчавыми черными волосами. Ребенок увлеченно играл; в одной руке держал деревянную ложку, в другой — погремушку. Я стоял как вкопанный — это же был мой сын!
Ребенок уставился на меня большими черными глазами. Потом поджал губы — вот-вот расплачется. Чтобы успокоить его, я снял бинокль, клинок и положил перед ним. Ребенок успокоился, но не решался прикоснуться к незнакомым и совершенно ненужным ему вещам.