И, помолчав, добавил:
— Но как можно выкурить из горных убежищ белые банды, остатки контрреволюции?..
— Только силой, Саша.
— То-то и оно. Облавы в горах теми силами, которые у нас имеются, не приносят успеха. Ваши с Суреном операции — самые удачные. Но и они не решили проблему.
— Много их? — Я имел в виду белых.
— Трудно сказать. От Теберды до Лабёнка — как сурепки в пшеничном поле. У них связь с Турцией, оттуда оружие, снаряжение, там командование, все на широкую ногу. А пока… Поезжай-ка ты, Андрей, в Москву, чтобы узаконить заповедник в Совнаркоме!
— Если посылать, то лучше Шапошникова. У него старые знакомые в академических кругах.
— Ну что ж, резонно. Пошлем Шапошникова.
В тот вечер мы засиделись допоздна. Мишанька уснул. В печи потрескивали дрова, уютный свет разливался по столу. Пили чай, Данута вспомнила нашу женитьбу, петербургские встречи. На час-другой мы позабыли заботы, не ворошили драматических событий последних лет. Мы отдыхали. Расстались за полночь.
Через неделю проводили Кухаревичей в дальнюю инспекторскую поездку по предгорным станицам. Саша проверял школы, уговаривал старых учителей вернуться на работу, создавал детские дома для сирот и беспризорных. Катя занималась больницами, фельдшерскими пунктами, гасила тифозные вспышки.
А еще дней через десять страшное известие потрясло нас и весь город: на дороге между станицами Каладжинской и Ахметовской банда бело-зеленых подкараулила и зверски убила наших друзей и четырех бойцов их охраны.
Вот когда мы с Данутой почувствовали, как одиноко вдруг стало на земле.
…Посыльный пришел в середине дня, когда я только что закончил инструкцию для наблюдателей заповедника и перечитывал ее. У нас было полтора десятка егерей, были деньги на оплату их труда. Все это появилось после возвращения Христофора Георгиевича из Москвы. Поездка его, встречи с давними друзьями Кавказа, с работниками отдела по охране памятников старины и природы Наркомпроса не прошли даром. Мы стали сильней.
Я взял у посыльного бумагу. Шапошников писал: «Как можно скорей приходи в управление. Есть новость».
Шла весна. Подувал резкий ветер, но солнце грело уже хорошо. В такие дни зубры выбирают укрытые от ветра места и лежат на припеке, блаженно прикрыв глаза. Греются. Уже отправился на Кишу Кожевников. Собирались на свои кордоны остальные егеря.
Еще издали я заметил у дома Шапошникова красноармейца с непокрытой головой. Он сидел на крыльце и вроде бы ждал меня. Вскочил, одернул гимнастерку и пошел навстречу. Мы сошлись, и я не поверил глазам своим.
— Боже мой, Задоров! Ты ли это?
— Эт-точно я, Андрей Михайлович.
Мы обнялись. Отстранившись, я продолжал рассматривать его. Да, Борис Артамонович, наголо стриженный, круглоголовый, похудевший, во фронтовой гимнастерке.
Открылась дверь, Шапошников вышел и спросил:
— Берем этого егеря?
— Еще бы! Вот не думал не гадал!.. Где пропадал?
— Все очень просто, Андрей Михайлович. Тифозный обоз, больница в Пятигорске, а как поднялся и винтовку смог держать, так с первым эшелоном красных — в Царицын, оттуда в Самару, по Сибири, то за Колчаком, то за атаманом Семеновым. Воевал, был ранен, опять воевал. Из Иркутска теперь. По чистой — после второго ранения. Где Василий Васильевич, как остальные наши?
— Скоро увидишь своего Василия Васильевича, зубров, Кишу. Поедешь со мной. Ну, ты молодец!
Задоров прожил у нас до вторника. С согласия Дануты я подарил ему Кунака, а сам решил вновь поездить на Кунице. Под шепот весеннего дождя мы поехали в горы.
Кишинский кордон стоял пустой, но с теплой печью.
Уже разместившись для отдыха, я обратил внимание на свежие отщепы с внутренней стороны двери. Такие отметины делает только пуля. Внимательно осмотрев стены, я и там нашел до десятка таких же примет.
Борис Артамонович враз утерял наивную восторженность в которой пребывал эти дни. Вот она, суровая обстановка. Он вышел, смотрю, вывел коней из сарая и пустил неспутанными на луг: не очень-то дадутся чужим. Огня мы не зажигали, на ночь устроились в сараюшке, откуда был выход прямо в лес.
Утром мы сделали круговой обход, ничего опасного не заметили. И тогда поехали наверх, к зубровым пастбищам.
Задоров весь ушел в созерцание близких хребтов и зеленого леса. Как чисто и светло сияли его глаза! Какую радость излучал он, даже дышал так, словно пил целебный воздух. Не будь опасности, которая требует тишины, запел бы в полный голос.
— Все время Кавказ во сне видел. Такая тоска, хоть беги без разрешения! Мечтал. И вот… — Он привстал на стременах, руки разбросал, будто обнять хотел эти тихие поляны и светлые хребты над ними.
Когда и как пристроился нам в хвост Кожевников, как выследил — мы не заметили. Обернулись — и ахнули! Бородач улыбался колдовской улыбкой. А уж обрадовался Задорову!.. Подвел коня бок о бок, и так, не сходя с седел, обнялись, словно отец с сыном встретились, плачут оба и слез своих не стесняются.
Дальше мы не поехали. Поставили костер, и пошел, пошел бесконечный разговор.
— Нашел себе благость — тишину, а? — Кожевников любовно смотрел на Задорова.
— Когда идет революция, о тишине и покое говорить смешно, — быстро сказал Борис Артамонович. — Чистейший идеализм.
— Смотри, как заговорил! Агитатор!
— Здесь ведь тоже покоя нет, — сказал Борис. — Эт я усвоил. И пулевые отметины на кордоне разглядел.
— Было, было, — коротко отозвался Кожевников.
— Давно? — спросил я.
— Не-е… Три ночи кряду обстреливали. Ну, и я не молчал. То с одного места стрельну, то с другого. Чтобы думали, будто нас много. Кажись, подстрелил кого-то, крик слышал. Убрались.
— Кто, как думаешь?
— Эти самые. Бело-зеленые. Похоже, заблудились. Пуганые. Они с востока приходили, вряд ли близко живут. А все же за зверя боязно.
— Видел зубров?
— Трех видал. Да еще волками обглоданного подранка нашел. Мартовской погибели. Выходит, и зимой охотились за ими. Но надоть еще посмотреть, думается, на Пшекише, на Сенной поляне и повыше должны быть другие.
Говорил и все на Задорова посматривал, хотел понять, каков он теперь, его крестник. Боялся, уж не другим ли стал за трудные годы. Спросил вдруг:
— Рука твоя тверда али как? Жизня у нас опасливая.
— Винтовку держать могу, огни и воды прошел — не убоялся. Так что по-старому, плечом к плечу с тобой воевать за Кавказ… И за зубров.
И так они друг на друга посмотрели, что и тени не осталось в их давней мужской дружбе.
Четыре дня мы лазили по хребтам и ущельям, высматривая зверя на полянах и опушках, благо верхний лес еще не закрылся зеленым листом. И за четыре этих дня обнаружили семь зубров. Только взрослые особи. Согнутые, с неряшливой шкурой, они от любого шороха вскидывали хвост и бежали сломя голову. Даже издали можно было почувствовать их болезненную возбудимость. Так долго зубры не проживут. Эти звери нуждаются в покое.
Задоров легко узнавал некоторых старых знакомцев. Разглядывая зубров в бинокль, он весело говорил:
— А вот и мой Рыжий. Левей его Бойкая. Ишь как линяет, вся в клочьях. Постарела… Неужто у нее бычка или телочки не было?..
Так, с остановками, мы добрались до устья реки Шиши. Здесь я хотел оставить друзей и пробраться на Умпырь. А их попросил поехать западнее, на Молчепу. Но егеря не пустили меня одного. Еще три дня мы путешествовали по высокогорью, прежде чем спуститься к Умпырю. Долго высматривали с горы: спокойно ли там? К радости своей, обнаружили на склоне горы трех зубров, а над избушкой вскоре увидели дымок. Уже на заходе солнца опознали Телеусова. Снова встреча, неторопливый разговор у печурки, ощущение братства.
— Сколько? — спросил я у Алексея Власовича.
— Покамест семерых отыскали. Ребята Никотины на Алоус отправились, вернутся к завтрему. А эти зубры — на Мастакане.
— Банды не беспокоили?
— Не было. Зато волков развелось, Михайлыч!.. Прямо до избы являются, такие храбрые.