Как почти всякий пушкинский отрывок, как и всякая его незавершённая вещь, это стихотворение интригует необыкновенно, вызывая почти болезненную в своей неудовлетворенности жажду: но что же, что именно предполагал дальше сказать Пушкин?.. Ведь, как мы помним, в «Сербской революции» Леопольда Ранке, написанной по материалам Караджича, нет и намёка на то, что Георгий Петрович, ещё в Хотине живя, до своего рокового путешествия в Сербию, знал о коварном замысле бывшего соратника, кнеза Милоша. Сам ли Пушкин придумал этих «Янка младшего с Павлом», тайно подосланных Обреновичем в Хотин, или воспользовался свидетельствами своих кишинёвских собеседников — сербских воевод? Вряд ли на эти вопросы можно будет когда-нибудь ответить. «Песни западных славян» всегда будут томить новых своих читателей, беспокоить недопетостью, тайной недовоплощённости. Только ли из этих шестнадцати стихотворений, образующих окончательный состав цикла, замышлял Пушкин собрать «Песни…»? Не было ли у него замысла, помимо «Хасанагиницы» и «Менко Вуич грамоту пишет…», добавить сюда ещё и два недавно сделанных перевода из Мицкевича («Будрыс и его сыновья» и «Воевода»)? Да и само стихотворение о Мицкевиче («Он между нами жил…»), написанное в пору работы над циклом «Песен…», разве не относится к их тематике непосредственнейшим образом? Кажется, в воображении поэта уже грезился гораздо более обширный свод «Песен западных славян», куда вошли бы и переводы с польского, и написанный на украинском материале «Гусар», и стихотворный укор Мицкевичу, и конечно же пламенная политическая публицистика 1831 года, скреплённая думой о славянской семье и о старом домашнем споре «славян между собою», который никому постороннему разрешить не дано. По крайней мере, такой обширный свод «славянской» лирики зрелого Пушкина, какое бы условное имя мы ему ни дали, существует объективно. Его тематика ясна, его хронологические границы отчётливы: самый конец 20-х — первая половина 30-х годов. Но это поистине недопетые песни — как недопето сказание о вражде двух сербских вождей, как недопета пушкинская «Хасанагиница», как недосказанным осталось моление Пушкина за Мицкевича:
Смиримся! Наша жажда ненасытима. Пушкин тут ещё раз умолк на полуслове, хотя, если прислушаться, то и молчание его говорит не меньше, чем прозвучавшие слова. Потому что этим молчанием он приглашает нас додумать то, на что и слов-то тратить ему уже нет нужды.
Но вернемся всё-таки к шестнадцати каноническим стихотворениям цикла, обратимся к самому выдающемуся из них.
таков зачин этого короткого, всего в пятьдесят строк, эпического повествования о домашнем споре «славян между собою» и о том, почему Георгия Петровича прозвали Чёрным. В «Песнях западных славян» это, пожалуй, самое «сербское» стихотворение. Но одновременно и самое русское среди других, если иметь в виду его образный строй, выдержанный в духе народнопоэтической культуры. Пушкин тут совершенно свободно говорит на языке сразу двух народных культур — русской и сербской:
Потрясает здесь обнаженность человеческих чувств, неколебимая, какая-то исступлённая и яростная уверенность каждого в своей правоте.
И тут следует такой неожиданный, но совершенно оправданный психологический перелом в поведении сына: