Другой эпизод в хадисах, привлекающий сейчас наше внимание, говорит о посылке к морю отряда воинов еще при жизни пророка. Этот факт, содержащий много неизвестных величин и со временем обросший фантастическими деталями — первое закономерно связано со вторым,— отнюдь не представляется, несмотря на глухое сообщение о нем, случайным явлением: крупные бедуинские племена Аравийского полуострова в поисках пастбищ исстари кочевали от Красного моря до Персидского залива и в обратном направлении, побережья были не только хорошо знакомы, но и частично освоены ими.
Некоторые противники Мухаммада переселялись в неарабские страны. Ведь далеко не все арабы приняли сердцем экзальтированную проповедь ислама, назойливо насаждаемую, вторгавшуюся в каждую жизнь; многие предпочли ради внутренней свободы бегство на чужбину. Бегство инакомыслящих оживило морские пути от Аравии в первой половине VII века; этих изгнанников, навсегда отторгнутых от земли отцов, по-разному устроившихся на чужбине, мы встречаем потом в Китае и на крайнем Западе, в гаванях Восточной Африки и на островах Индонезии, где они образовали более или менее значительные инородные вкрапления или целые этнические массивы.
Польскому ученому Т. Левицкому наука обязана открытием в средневековых арабских хрониках уникальных цитат из сочинения начала IX века, принадлежащего Абу Суфйану
18
Махбубу ал-Абди. В этих цитатах называются оманский купец Абу Убайда Абдаллах ибн ал-Касим и негоциант из Басры ан-Назар ибн Маймун, которые вели постоянную торговлю с Китаем в VIII веке. Имена Омана и Басры здесь не случайны; они определенно говорят о морской торговле, как и давно известный науке факт существования в Гуанчжоу, на южнокитайском побережье, крупной араб-ско-персидской торговой колонии, действовавшей до 878 года.
Еще в 651 году, при халифе Усмане, в Китай было напразлено первое посольство из Аравии, доставившее императорскому двору подарки с дальнего запада.
Ровно через два столетия после первого арабского посольства в Китай, в 851 году, собеседники богатого купца Сулаймана в древней и знаменитой гавани Сираф в Персидском заливе услышали от него повесть о предпринятых им и благополучно завершившихся путешествиях в загадочную страну на крайнем востоке известного тогда мира. Интерес, который вызывали рассказы Сулаймана, основывался на том, что он не только перечислял чужеземные гавани, где ему пришлось побывать, следуя в Китай, но и со знанием дела повествовал о живых чертах быта дальних народов и о том, как выглядят незнакомые моря и земли. Несколько позже, в том же девятом столетии, сказания сирафского купца дополнил путешественник из мекканского племени Курайш, столь известного в истории раннего ислама, Ибн Вахб, который на исходе третьей четверти века отправился из Ирака, объятого пламенем восстания африканских рабов, к дальневосточным берегам. В начале следующего столетия любознательный Абу Зайд Хасан ас-Сирафи, горожанин из Басры, где, как и в Сирафе, сам воздух был пропитан трудной романтикой морских путешествий, занес повествования Сулаймана и Ибн Вахба в рукопись, которая дошла до нас в единственном экземпляре и служит одним из важнейших источников сведений о периоде, непосредственно предшествующем эпохе расцвета международных морских связей халифата.
Для характеристики этой эпохи, которую традиционная арабистская литература обычно помещает в рамках X века, мы прежде всего располагаем двумя памятниками первостепенной важности. Первый из них — безымянное повествование о семи морских путешествиях багдадского купца Синдбада, рано вошедшее в состав основного фонда сказок «Тысяча и одна ночь» и доныне составляющее их неотъемлемую часть. Слово «сказки», конечно, не должно служить приговором всему материалу сборника в смысле сомнения в его научной ценности, и менее всего скепсис должен относиться к повестям о Синдбаде, ибо обогащение наших знаний
19
об истории арабского мореплавания, которым наука обязана новооткрытым сочинениям моряков-профессионалов XV и XVI веков, позволило, вскрыв толстый слежавшийся пласт фантастических построений, обнаружить под ним крупное рациональное зерно. Само имя главного героя, вобравшего в себя черты многих западноазиатских негоциантов разных эпох, несомненно, выбрано не случайно и даже на частном примере красноречиво свидетельствует о давних арабско-пер-сидских и арабско-индийских связях на море. В рассказах, идущих от лица Синдбада, перед нами проходит практически вся акватория Индийского океана в том виде, в каком она представлялась арабским купцам первого тысячелетия н.э., направлявшимся со своим товаром во все доступные им приморские поселения Южной Азии и Восточной Африки. Размах морской торговли, шедший от ее старых и новых центров на мусульманском Востоке — Сирафа, У буллы, Басры, Багдада,— предстает здесь весьма отчетливо, и последующие памятники, о которых будет идти речь ниже, углубляют эту картину и насыщают ее новыми красками.
Прежде всего сильная географическая линия продолжается в сборнике, относящемся уже к середине X века,— «Чудеса Индии» Бузурга ибн Шахрийара. Обозначение «Индия» здесь, как показывает содержание книги, должно быть понимаемо расширительно — это далеко не только побережье полуострова Индостан, но и омывающие его моря с их островами. Более того, в рассказах, собранных Бузургом ибн Шахрийаром, перед нами вновь, как и в повествованиях Синдбада, проходит вся акватория Индийского и даже части Тихого океана, поэтому рядом с Ираком, Оманом и полуостровом Индостан в пестрой веренице событий на море и на суше проходят Китай, Индонезийский архипелаг и Восточная Африка. Автор указанного сборника судовладелец персидского происхождения Бузург ибн Шахрийар (не «капитан», как обычно переводят обозначение «нахуда») говорит востоковеду о значительной роли, которую играл персидский элемент в классическом арабском мореплавании; в новое время это явление послужило темой специального исследования, выполненного Г. Ферраном в присущей ему лаконичной манере, но с большим охватом весьма показательного материала. Арабско-персидские морские связи иллюстрируются уже в самой толще книги Бузурга ибн Шахрийара тем, что в качестве повествователей о южных морях на равных основаниях выступают капитаны из иранской среды и их собратья с аравийского берега; не случайно, конечно, и то большое место, которое на страницах сборника рядом с Оманом и гаванью Басры занимает старый иранский порт Сираф.
20
Персидское влияние на арабский текст «Чудес Индии» показано, в частности, обилием в повествовании чувственных картин. Вспомним о целомудренности бедуинской поэзии до ислама и в первые его столетия и тут же додумаем, что Умар ибн Абу Раби'а, Абу Ну вас и продолжатели их — вся эта пестрая плеяда раннеарабских поэтов-горожан сформировала устремления и дух своего творчества, шедшие вразрез с моралью предков, лишь после столкновения с культурой покоренной (но лишь внешне) Персии; это была культура верхов оседлого общества, тяготевших к утонченным наслаждениям под кровом неги и роскоши, наслаждениям, оправданным в их глазах особенно тем, что коротка и неровна жизнь, зависящая и от собственного самодержца и от алчных кочевых племен, нежданно вторгающихся из-за призрачных рубежей державы, словно дикий вихрь.
Оценивая сборник Бузурга ибн Шахрийара в целом, нужно подчеркнуть такое весьма важное для этой главы обстоятельство, что даже сам по себе (независимо от жанра и взаимодействия конструктивных частей содержания) рассматриваемый памятник благодаря насыщенности географической номенклатурой, естественнонаучными и психологическими деталями является существенно важным источником наших знаний о плаваниях от Аравии и к ней в первые столетия халифата. Не следует, конечно, слишком сожалеть о том, что реальные картины в повествованиях бывалых капитанов нередко теснимы фантастическими: во-первых, наука на грани двух тысячелетий н.э. находилась в младенческом состоянии, а там, где кончается точное знание, начинается прихотливая игра воображения, набирает свою нездоровую силу фантазия; без пестрой вереницы необычайных заморских приключений, какие только смог придумать потрясенный ум странника, книга Бузурга утратила бы естественность и выглядела бы поздней подделкой; во-вторых, самая безудержная фантазия таит в себе рациональное зерно, и его поиск рождает ученых, а обнаружение созидает их славу.