«Дошли!» — вторично раздается дружный возглас, и винтовочный выстрел, разрывая дремотную тишину июльского полудня, вспугивает полусонную птицу, нахохлившуюся на крыше избы Кулика.
Открываем дверь, входим в крайнюю избу. Пусто. Сквозь небольшое застекленное оконце скупо пробиваются лучи дневного света. Посредине — массивный, грубо сколоченный стол, несколько табуреток, в глубине комнаты дощатые нары, у окна — небольшое сооружение, напоминающее письменный столик. Над окном — плакат конца двадцатых годов «Добыча торфа ручным способом»: благообразные и чинные крестьяне, в посконных рубахах с цветным пояском, в фетровых шляпах и в лаптях, лопатами режут торф. Заходим в соседнюю избу. Здесь, видимо, была лаборатория: полки, заставленные пузырьками с реактивами, на стене календарь; если верить ему, — сегодня 31 августа 1930 года.
1930 год… Я тогда учился ходить. Димы Демина не было еще на свете и вряд ли даже Плеханов помышлял о метеоритах. А люди уже работали здесь.
О Кулике написано много, но для того, чтобы понять, кем он был, нужно побывать здесь. Надо увидеть просеки, прорубленные в тайге, проложенные через болота гати, астропункты, установленные на вершинах гор, избы и лабазы, построенные в дебрях, посмотреть своими глазами буровые установки, водоотливные помпы, груды шанцевого инструмента — все то, что везли и тащили сюда за восемь с лишним сот верст с Тайшета и Кежмы. И все это, аккуратно смазанное, законсервированное, уложенное в просторном крытом помещении, терпеливо ждет своего хозяина.
Но давно погасли угли в железной печурке, и на дворе не 1930-й год, а пятьдесят девятый год, и слишком далеко уехал Леонид Алексеевич Кулик, чтобы когда-нибудь снова вернуться назад.
На столе находим записку. Два месяца назад здесь были геологи. По старому путевому обычаю, они бесхитростно пишут о себе, о своем трудном пути, о том, что им предстоит еще быть в ходке вплоть до 15 октября, и желают тем, кто прочтет это письмо, попутного ветра и короткого маршрута.
Прочитав, оставляем записку на столе, там же кладем свою и трогаемся в обратный путь. Теперь идем медленно: Дима держит радиометр все время включенным и взволнованным голосом время от времени сообщает его показания. Цифры идут повышенные.
Первоначально мы думали в тот же день вернуться на Пристань, но не успели пересечь Южное болото, как небо обложило тучами, загремел гром, и дождь полил, как из ведра. Пришлось ставить палатку и, наспех поужинав колбасным фаршем, расположиться на ночлег.
3 августа
Утром обратный путь на Пристань. Первый, кто нас встретил в нашем лагере на Хушме, был пес Буська — верный страж лакурской группы. Вслед за ним мы увидели Галину Колобкову, а затем и всех остальных «лакурян» — загоревших, похудевших, измотанных, но целых и относительно невредимых.
На таежный хребет
Дав возможность Лене Шикалову запечатлеть на снимке «исторический» момент прощания с основной группой, мы выступили в путь ровно в полдень 20 июля.
Двадцатикилометровое расстояние до Верхней Лакуры мы рассчитывали покрыть в два дня. Но тайга готовила нам много сюрпризов.
После эвенкийского чумовья, сразу же за болотистой низинкой, началась сопка с мрачными обомшелыми деревьями. Земля сплошь затянута зеленым, с ржавыми подпалинами мхом, напоминающим мягкие подушки, под которыми скрываются многочисленные колодины и валежник. При ходьбе нога то и дело срывается с их скользкой поверхности и по самое колено проваливается в пышную зелень.
Все дальше, шаг за шагом, мы углублялись в тайгу. Впереди шел Геннадий с перекинутым через шею ружьем. За ним гуськом двигались Валерий и Галина, вооруженные приборами, я замыкал шествие, делая затесы на деревьях.
Вскоре мы уткнулись в болото, покрытое низкими кустами и моховыми кочками. Вдали вставал рослый сосновый борок. За ним, изгибаясь в обход болота, тянулась сопка, ощетинившаяся острыми верхушками деревьев. Жарко. Толстым темным слоем пауты облепляют всю одежду и рюкзаки. Воздух буквально кишит гнусом.