— Что же вы замолчали? Продолжайте, прошу вас! — снова подбодрил его Холмс.
— Ведь и Бальзак, я полагаю, тоже не верил в колдовство. Однако это не помешало ему написать «Шагреневую кожу». Да мало ли, наконец, на свете других фантастических повестей!
— Итак, вы пришли к выводу, что «Пиковая дама» — произведение фантастическое, — уточнил Холмс.
— Это один из возможных вариантов, — сказал Уотсон. — Но, как я уже имел честь вам доложить, возможен и второй.
— В чем же он заключается?
— Можно предположить, что все таинственное и загадочное в этой пушкинской повести объясняется совсем просто.
— А именно?
— Быть может, вся штука в том, что Германн сошел с ума не в конце повести, а гораздо раньше. И все эти так называемые фантастические события — просто результат его больного воображения.
Холмс удовлетворенно кивнул:
— Вы ухватили самую суть проблемы.
— Ухватил? — удивился Уотсон.
— Ну да. А вот решение этой проблемы потребует настоящего расследования.
— Так я и думал, — кивнул Уотсон. — С чего же мы начнем?
— Для начала, — ответил Холмс, — хотелось бы получить из первых рук информацию об этом таинственном появлении покойницы графини.
— От кого же, интересно знать, мы можем получить такую информацию? — удивился Уотсон.
— Как это от кого? Разумеется, от Германна…
Германн сидел, закрыв лицо руками. Он был так глубоко погружен в свои мрачные мысли, что даже не обернулся на скрип входной двери.
— Не пугайтесь, ради бога, не пугайтесь, — сказал Холмс. — Я не имею намерения вредить вам.
— Эти слова мне знакомы, — пробормотал Германн. — Я уже слышал их. И, как будто, совсем недавно.
— Не только слышали, но даже сами произнесли. При весьма своеобразных обстоятельствах. Надеюсь, вы еще не забыли, как стояли перед старой графиней с пистолетом в руке?
— Я вижу, вам все известно, — сказал Германн. — Вы из полиции?
— О, нет! — усмехнулся Холмс. — Я не имею ничего общего с полицией. Хотя при других обстоятельствах я, возможно, и заинтересовался бы вашим визитом к старой графине. Но сейчас меня интересует другое.
— Что же? — спросил Германн.
— Визит старой графини к вам, — отчеканил Холмс. — Прошу рассказать мне о нем во всех подробностях. Это случилось здесь?
— Да, — подтвердил Германн. — Она приходила сюда.
— Может быть, вам это просто приснилось? — вмешался Уотсон.
— Нет, я не спал, — покачал головой Германн. — Это случилось как раз в тот момент, когда я проснулся. Накануне я действительно уснул. Помнится, это было сразу после обеда. А когда проснулся, была уже ночь. Светила луна… И часы… Я отчетливо помню, что они пробили четыре раза.
— Вы проснулись от боя часов? — спросил Холмс.
— Сам не знаю, отчего я проснулся, — отвечал Германн. — Но я очень ясно слышал именно четыре удара. А потом я услыхал чьи-то шаги.
— Это вас напугало?
— Ничуть. Я просто подумал: «Кто это там бродит в такое позднее время? Не иначе опять мой болван-денщик воротился с ночной прогулки, пьяный по обыкновению».
— Быть может, успокоенный этой мыслью, вы снова задремали? — продолжал гнуть свою линию Уотсон.
— Да нет же! — возразил Германн уже с некоторым раздражением. — Напротив, весь сон у меня как рукой сняло. Прислушавшись, я убедился, что шаги были совсем не похожи на топот сапог моего денщика. Они были мягкие, шаркающие… Тут скрипнула и отворилась дверь, и я увидел, что в комнату ко мне вошла женщина… В белом платье…
— Воображаю, как вы перепугались! — сказал Уотсон.
— Нет, страха не было вовсе, — задумчиво покачал головой Германн. — Я только подумал: «Интересно, кто бы это мог быть? Неужто моя старая кормилица? Но что могло привести ее сюда об эту пору?»
— Стало быть, вы не сразу узнали графиню? — спросил Холмс.
— Я тотчас узнал ее, как только она заговорила.
— А как она заговорила? — снова вмешался Уотсон.
— Медленно, ровным, спокойным, неживым голосом, словно она была в гипнотическом трансе.
— Вы можете по возможности точно припомнить ее слова? — спросил Холмс.
— О, еще бы! Они и сейчас звучат в моих ушах. Она сказала: «Я пришла к тебе против своей воли, но мне велено исполнить твою просьбу. Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду. Но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил и чтоб во всю жизнь уже после не играл. Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтобы ты женился на моей воспитаннице Лизавете Ивановне».