— Ну что, комсомолец-доброволец, говорить будем? — Вицефельдфебель вставил в угол рта сигарету, чиркнул немецкой зажигалкой. — Или ты не комсомолец?
— Комсомолец, — с трудом ворочая отекшим языком, ответил юноша.
— Идейный или как?
— Не задумывался.
Кондрат взглянул на Власенко, подмигнул:
— Что, Василий, нечем дышать? На воздух хочешь? Вот, если товарищ комсомолец согласится рассказать нам все, то переберемся наверх, в кабинет капитана. Там и воздуху побольше, и солнца вдоволь. А мы с тобой его за это накормим, напоим. — Он повернулся к партизану: — Есть-то хочешь? Сала с бульбой, капустки квашеной? Можем и самогончиком угостить!
Почувствовав, как заныло под ложечкой, Сверчок незаметно сглотнул слюну:
— Спасибо, не употребляю! Да и не голоден я.
Нахмурившись, Матюшин вновь обратил взор на своего товарища:
— Видишь, не хочет юноша с нами выпить! Брезгует! Так что готовь, Василь, свой винтарь. Нынче твоя очередь дырку сверлить в партизанской башке.
Громко зевнув, Власенко с силой потер ладонями лицо, разгоняя дрему, затем разгладил на выпирающем животе форменную сорочку, царапнув ногтем засохшую на ней каплю крови.
— Моя винтовка всегда готова. Одной смертью меньше, одной больше — разницы нет.
Коля понимал, что его пугают, но легче на душе от этого не становилось.
— А может, хочешь напоследок с Лидкой свидеться? — неожиданно спросил Матюшин. — Скажи, мы все устроим! Ты ведь знаком с ней?
Сверчку стоило большого усилия не выдать себя. «Выходит, и она здесь?» — подумал, но вслух сказал, пожав плечами:
— А кто это? Что-то не припомню никого с таким именем.
— Разве ты не встречался с ней?
— Говорю же: не помню такую.
— А вот она тебя хорошо запомнила. Ладно, раз не хочешь, то мы сами с ней, это самое, управимся, — скривил рот в усмешке Кондрат. Встав из-за стола, полицай обошел его и остановился напротив партизана. — Похоже, сегодня твой последний день. У меня приказ шлепнуть тебя, если будешь упрямиться.
«Матерому зверю в глаза не смотрят! Это приводит его в бешенство», — когда-то учил Сверчка дед Захар, заставляя при этом долго смотреть в зрачки только что пойманной им волчицы. Ее потом отпустили, но с тех пор Сверчок твердо знал, что сможет выдержать взгляд любого зверя или человека. Как утверждал бывший пластун, в ближнем бою тот, кто не отворачивается, имеет моральное преимущество над противником. В этот раз Коля упражняться не стал, первым опустил глаза, покорно выдавив, точно совесть выплюнул:
— Хорошо, я все скажу, только больше не бейте.
От неожиданности глаза полицая округлились:
— О как! Чего вдруг? Жить захотелось?
— Кто же не хочет?!
— А когда господин капитан допрашивал, чего молчал?
— Боялся! С немцами боязно говорить. Другое дело — с вами. Они нам чужие, а вы — свой.
— Я тебе, сучонок, не свой! — замахнувшись, рявкнул Кондрат над его ухом, но бить не стал. Николай испуганно втянул голову в плечи. Он и в самом деле боялся. Боялся, что не поверят в его искренность. — Твои землю удобряют, понял? — Довольный произведенным эффектом, Матюшин вернулся к столу. — Будь моя воля, я бы всех вас к стенке поставил.
Отправив молодого помощника, закончившего смывать кровь с пола, за капитаном, Кондрат сел в кресло дожидаться.
Выстраиваемые им долгое время отношения с Хойером в последнее время заметно ухудшились. Он не сразу понял, что могло послужить тому причиной. Свою часть договора Кондрат по-прежнему исправно выполнял. Разве что не всегда так, как хотелось немцу, но все же. Однако офицер все чаще пребывал в дурном настроении. И раньше неравнодушный к алкоголю, он стал больше выпивать, срываться на подчиненных. Доставалось и Кондрату. Скоро стало ясно: причиной перемены в настроении капитана явилось предчувствие неминуемого краха. Хойер не один был в этом уверен. Депрессия охватывала многих гитлеровцев, как офицеров, так и солдат.
— Так где, говоришь, находится твой отряд? — очнувшись от размышлений, снова спросил Кондрат:
Сверчок развел руками:
— Этого я, действительно, не знаю. У нас так поставлено: если кто-то не вернулся с задания и возникло подозрение в его предательстве, то лагерь сворачивается. Как раз мой случай. Я могу отвести вас к старому месту, но толку от этого?