Отпустив всех, кроме замполита и старшины Андрусенко, майор подошел к предателю. Не выдержав его долгого пристального взгляда, Кузяков отвернулся.
— Юрий Иванович, как же так получилось, что вы стали предателем? — пытаясь сохранять спокойствие, обратился к нему Чепраков. — Только не рассказывайте, что ненавидите советскую власть и все такое.
— К власти у меня вопросов не больше, чем у других. Тут другое.
— Да? Что же?
Шпала ответил не сразу.
— Испугался я, когда к немцам попал! — честно признался он. — За родных испугался, не за себя.
— На жалость решили надавить? Будете про детишек своих несчастных рассказывать?
Кузяков шмыгнул носом:
— Говорю, как есть. И про детей скажу. В прошлом году фашисты моего брата застрелили. Он в партизанах был. Я его семью к себе забрал. С ними вместе нас шестеро стало. Детки малые, кормить нечем. Я на железную дорогу устроился. Немцы за работу неплохо платили. — Кузяков говорил быстро, словно боялся, что прервут, что по законам военного времени сразу и расстреляют. Не дадут высказать все, что на душе лежало с момента его предательства. — Я ведь к Скобцеву сам пришел. Предложил Вадиму локомотивы из строя выводить, с партизанами рельсы взрывать. Так и было…
— Было! — Чепраков не сдержался, повысил голос. — И взрывы были, и поезда под откос пускали! Но никто никого не предавал! А ты сдал! Всех! Там, у мельницы, погиб один из наших товарищей. Ему бы жить еще да жить! Другой в плен попал. Коля Цвирко! Ты же узнал его? Что рассказал о нем старосте Лукашевичу?
Кузяков поднял голову:
— Паренька узнал, скрывать не буду. Видел их с Лидой пару раз. Потом мне его немцы показали. После того как арестовали у мельницы. Тут я и признался, что он из партизан. Когда здесь встретил в полицейской форме, сначала удивился. После стал догадываться, что тут что-то не так…
— Какой догадливый, сволочь! — Старшина Андрусенко сжал кулаки. — Лучше бы ты погиб и остался в памяти людей героем. Семья бы гордилась.
— Семья? — Кузяков повернулся к Циркачу. — А кто бы ее кормил, ты? Языком болтать — не землю пахать! Я действительно рассказал Спиридону о вашем пареньке. Сказал, что видел его в отряде Матюшина.
— Зачем? — удивился майор.
— Не знаю, — пожал плечами мужчина. — Наверное, хотел, чтобы староста поверил, что вы и в самом деле полицаи. В какой-то момент у Лукашевича сомнение стало закрадываться. Хитер он, пес!
Федор Иванович присел на табурет.
— Ты сказал, что сам пришел к Вадиму Скобцеву. Как узнал про подпольщиков?
— Так от брата и узнал.
— А он у кого в отряде был?
— У Тимофея Кручени.
— Ясно… Эпилепсией давно страдаешь?
— Падучей, что ли? Раньше приступы редко случались, а тут участились.
— Хворь твоя нас в заблуждение и ввела, — открылся Чепраков. — Мы тебя за Тарасевича приняли. Подумали, что это он своих предал, раз жив остался. Он ведь тоже этим недугом страдал?
— Об этом у нас многие знали. Из-за этого Вадим редко брал его на операции. Боялся, что подведет в самый важный момент. Володька обижался. О том, что и со мной такое редко, но бывает, он один знал. Я просил никому не рассказывать.
Кузяков смолк. В наступившей тишине слышно было, как за дверью воет борей, принесший в Белоруссию холод с севера.
— Меня расстреляют? — Голос бывшего подпольщика прозвучал неожиданно громко.
Чепраков отвернулся, выдохнул обреченно:
— Вас будут судить. Если повезет — отсидите, сколько отмерят, и вернетесь к семье. Кстати, где сейчас ваши близкие?
В потухших глазах Кузякова мелькнул страх:
— Я давно живу с мыслью, что рано или поздно меня найдут и накажут, но при чем тут семья? Разве она виновата в том, что я сделал?
— Значит, вы признаете, что предали друзей? — подал голос старший лейтенант Вершинин.
Кузяков опустил голову:
— Себе не соврешь…
Дождавшись, когда конвойный увел его, Федор Иванович проронил:
— Жаль человека. Подвел себя под расстрел. А мог и вправду добрую славу о себе оставить.
Замполит задвигал желваками: